К партизанам она пришла, разыскивая Сергея. В отряде его не оказалось, но девушка не захотела возвращаться в село.

Ее друзьями стали разведчики. Называли Любашей, хотя она сердилась — требовала, чтобы звали Любой.

Большие серые глаза Любаши заглянули в душу каждого разведчика. Наверно, многие из них тайно надеялись, что она не найдет Сергея…

Как-то в отряд пришел связист из штаба партизанской бригады. Стройный паренек с большим черным чубом. Неловко было смотреть разведчикам на Любашу: жарко целовала она связиста, забыв обо всем на свете, непрерывно смотрела на его обветренное, смуглое лицо. Шептала:

— «Нашла… нашла».

Сергей увел ее в бригаду…

В тяжелом бою Любашу ранило в затылок и контузило. Санитарный самолет доставил ее на большую землю едва живую.

Только в сорок шестом, осенью, ее выписали из госпиталя… Сергей нетерпеливо метался по приемной, а Любаша в это время в кабинете главврача получала документы и последние наставления.

Чудаковатый профессор, сутулясь и хмуря брови, все заглядывал ей в глаза, задавал какие-то странные вопросы: очень ли он седой, не темный ли у него кабинет. А потом попросил помочь ему отыскать на полу иглу от шприца. Нечаянно обронил со стула. Любаша не нашла ее. Профессор махнул рукой: «Наверно, под стол закатилась…»

На прощание пожал руку, будто между прочим, сказал:

— Замуж тебе… подождать бы, Люба, — и не договорил, отвел взгляд в сторону.

Чудак профессор! И он влюбился, как те разведчики! Да ведь Сергей у меня. Один он на всю жизнь!

Свадьба была на славу! Разведчики до хрипоты кричали: «Горько!» Били, как полагается, горшки, «давили» поллитровки…

Через несколько дней перед гнедом, Любаша вдруг беспокойно огляделась.

Зашептала:

— Сережа, я слепну, кажется, от счастья. Туман ка^ой-то перед глазами.

— Пройдет, родная, это от слабости. Окрепнешь — пройдет.

Но туман не проходил.

— Табачку понюхай, мипая, — советовала свекровь, — табачок хорошо зрение прочищает. Это у тебя вроде куриной слепоты. Пройдет.

Через месяц Любаша с радостью почувствовала в себе рождение новой жизни.

Смущенно улыбаясь, сказала Сергею:

— Теперь ты должен обращаться ко мне на вы… В консультации сказали, чтобы ты нас берег.

А вечером следующего дня Сергей получил телеграмму от профессора: «Срочно везите Любу консилиум».

И снова — знакомый длинный коридор, знакомый кабинет…

Люба в белом халате сидит перед профессором и с жадной надеждой следит за его суетливыми движениями. Он еще больше ссутулился, хотя прошло всего несколько месяцев.

— Люба, дело серьезное, — говорит он, не поднимая на нее глаз, — я не хотел тогда обижать тебя… омрачать вашу встречу. Я даже не знаю, как тебе сказать…

— Говорите, говорите сразу!

— Тебе нельзя родить, ты можешь ослепнуть совсем. Пока не поздно, надо делать аборт. Мы уже

приготовили операционную.

Крик вырвался против ее воли, она зажала рот обеими руками и застыла с широко открытыми глазами. Потом зажмурилась, до боли стиснув веки. Увидела темноту. И вдруг — ясно ощутила прикосновение мягких влажных детских губ…

Умоляюще вскинула голову:

— А ребенка увижу? Хоть на один день?

Профессор не ответил.

Любаша вскочила, судорожно сбросила халат и бегом бросилась к двери, не отвечая на окрики профессора.

— Что случилось, родная? — тревожно спросил Сергей. — Тебе же нельзя бегать!

— Ничего, ничего, все пройдет, все будет хорошо. У нас будет сын, будет! Поехали домой!

И всю дорогу Любаша тайком, жадно, ненасытно смотрела на лицо мужа…

…Летом Люба родила дочь и ослепла.

Если бы видели, с какой нежностью и любовью гладили русую головку дочери ласковые зрячие руки матери!

Жил — был на кубанской земле солдат Великой Отечественной войны Георгий Иванович Лопатченко, много лет проработавший председателем колхоза «Бейсуг».

Однажды, объезжая поля, с которых увозили обмолоченное зерно, он заметил, как на крутом повороте молодой шофер рассыпал по дороге с полмешка пшеницы. Лопатченко догнал грузовик.

— Ты знаешь, с чего пошел послевоенный хлеб? — едва сдерживая себя, спросил Лопатченко парня, вылезшего из кабины.

— Меня еще тогда не было, — с ухмылкой ответил парень.

— Не знаешь? А я знаю, — побледнев от волнения, продолжал Лопатченко. — Вдовы собирали в узлы костюмы и пальто тех, кто не вернулся с фронта, и относили иногда за сотни верст выменивать на семена пшеницы. На плечах, в перевязанных надвое мешках тащили в родной колхоз первые семена нашего теперешнего большого хлеба… А зерно первого урожая возили на элеватор в бочках из-под вина, на ишаках. Ведрами насыпали и ведрами вычерпывали! Каждую горстку пшенички старались сохранить… А ты… ухарски сыпанул не меньше полмешка.