— И сейчас?

— Нет. Застынет так, постоит секунд пять, будто ждёт чего-то, и опять нормальный. А по-русски когда он и не дёргается.

— Интересно, — задумчиво сказал Михаил Аркадьевич. — Очень интересно. Он сам пришёл?

— Ну-у, и да, и нет. И сам, и позвали. Один из наших на дороге застрял. Мотор раскрыл и возится. А он подошёл и помог. Так с ним на базу и приехал. Ну, и остался. Война, считай, уже кончилась, засылать к нам незачем, да и не заслали бы раба. Приглядывали, конечно, за ним первое время, проверили, как положено, а летом он уже на доверии был. Может, отдохнёте пока?

— Да, пожалуй.

Михаил Аркадьевич откинулся на спинку и прикрыл глаза. Да, действительно водить Тромб стал лучше. И почему-то из всех накопившихся новостей решил рассказать именно об этом? Но очень интересно. Грамотный шофёр. Боится слова «ситуация». Неизвестно, когда и для чего понадобится, но и самому интересно, и просят обратить внимание.

Бурые осенние поля, корявые деревья с редкой жёлтой листвой вдоль дороги. Эркин смотрел и не видел их. Значит, больница, исследование… да, тогда точно конец. Двадцать пять лет — срок спальнику. Всегда знал это. Ещё с той первой сортировки…

…Ему пять лет.

— Ну-ка, наклонись. А вот так ногу поднимешь? Коленкой к уху. Ну, хорош.

Смеющееся румяное лицо, круглые очки. Он удивлённо смотрит снизу вверх на этого беляка. Так его ни разу ещё не смотрели, не командовали.

— А теперь разведи ноги, шире, ещё шире и нагнись. Ай браво! И улыбнись. Нет, смотрите, интересный какой экземпляр.

— Да, — соглашается второй, постарше, но тоже в очках. — Иди сюда.

Он послушно подходит, встаёт на указанное место. Сильные мягкие пальцы пробегают по его телу, всего обшаривают.

— Согласен. Очень интересен.

— А может, лучше на племя?

— Ну… не думаю. Как спальник он будет доходнее. Отправляйте.

И первый, похлопывая его по ягодицам, смеётся:

— Запомни, раб. Тебе ещё двадцать лет жить. А всего двадцать пять. Ну, благодари.

И он целует эти облапавшие его руки, решившие его судьбу…

…Всё. Он и так прожил лишний год. Двадцать пять лет закончились первого января. Тогда он этого не заметил. То ли ещё в имении был, то ли уже брёл со всеми. Да и неважно. Не жизнь это была. Жить начал с марта. Да, это было в марте. Женя так говорила. Женя… Ничего у него не было. Одна Женя. Не уберёг. Сказал тогда ей, что самого страшного, что могло, нет, что могли с ним сделать, у него не было. Ни разу его на «трамвай» не сажали. Ни одну по приказу не снасильничал. И как накликал. На Женю. Не уберёг. Даже лёгкой смерти у Жени не было. И у Андрея. Андрей поверил ему, а он… А что он мог сделать? Значит, что? А ничего. Всё теперь.

Золотарёв приоткрыл глаза и посмотрел в зеркальце на спокойное, даже… отрешённое лицо. Вот так-то, парень. Сейчас тебя и с другой стороны подёргаем. И с третьей. И начнём так… Он покосился на Свиридова, и тот сразу поймал его взгляд.

— Проснулись, майор? Как спалось?

— Да, спасибо, сержант, всё отлично. Теперь и утро можно начинать. Останови-ка вон там.

— Принято.

Свиридов прижал машину к обочине и остановил. Золотарёв вышел и огляделся. Удачно.

— Вылезай, парень, — сказал он по-английски и сразу по-русски: — Выводи его, сержант, — и опять по-английски: — Оправка.

Эркин вылез из машины уже увереннее — шофёр только слегка придержал его за локоть — перешагнул через канаву и встал спиной к русским.

— Смотри, какой стеснительный, — сказал за его спиной по-русски Свиридов.

И по-русски же ответил Золотарёв.

— Ему есть чего стесняться.

Эркин насмешливо улыбнулся: если они думали, что наручники помешают ему справиться с застёжкой, то просчитались. Рабов при долгих перевозках тоже выводили на оправку, не снимая наручников. Это в рабских штанах неудобно, а к застёжке он привык. При общих оправках, если в паласной форме, то спальники управлялись быстрее остальных рабов. Эркин застегнул джинсы, но продолжал стоять, глядя перед собой.

— Иди сюда, — позвали его по-английски.

Он медленно повернулся и пошёл к ним. Они оба стояли у машины и ждали его. Оба курили. Эркин остановился в двух шагах от них, но ни головы, ни глаз не опустил, смотрел между ними.

— Готов? — Золотарёв улыбнулся получившейся двусмысленности, понятной только ему и Свиридову. Многие ломались именно здесь, когда вместо закономерной пули — а для чего ещё остановка в безлюдном месте? — вдруг жизнь… Многие, но… но не этот чёртов индеец.

За эти дни Эркин похудел и осунулся, его лицо потеряло плавную округлость, выступили скулы и желваки в углах рта, резче обозначились индейские черты.

— И чего тебе дать? Покурить или поесть? — спросил Золотарёв, уже чувствуя, что ожидаемого не случилось.

Спросил и нахмурился: таким презрительно-равнодушным осталось это строгое чеканное лицо.

— Ну, как знаешь, парень, — сердясь на себя, слишком резко бросил Золотарёв. — Тогда залезай.

Когда Эркин занял своё место, Золотарёв выплюнул и растоптал окурок.

— Поехали.

Свиридов кивнул и сел за руль. Подождал, пока Золотарёв сядет рядом и захлопнет дверцу, и мягко стронул машину. А не ладится что-то у майора, так что надо потише и понезаметнее, а то… не ровен час…