Когда после доклада он выходил от Бакрадзе, первым его встретил Катин. Как всегда, подтянутый, бравый и шумный.

— Ну–у, наслышан, наслышан уже! С окончанием дела тебя.

— Да окончание больно скверное.

— Ничего не попишешь: видно, за ней еще провинностей было в запасе… — Он тут же спохватился суеверно: — Но это теперь не наше дело, грех покойницу тревожить!

— Все–таки, значит, ее грех был! — не удержался Родионов. — А вы все торопили: «Бери, сажай их!», помните? Ребят этих…

— Так ведь и так придется сажать, — удивился Катин. — Факт хищения налицо, а что дадут меньше, так, может, и зря, а? Да, там тебя опять Талгатов дожидает, притопал.

Талгатов сидел в кабинете, глядя на тополь за окном. Он обрил голову, бритая голова и тюбетейка молодили его, белая рубаха с закатанными рукавами делала, крепче.

— Ну что, на коне? — пожимая руку, он пытливо смотрел на Родионова.

— Да, все. Трагично, правда, но — все. А то, понимаете, всплыл там один тип, я уже начал его разыскивать, целую версию вылепил! Думаю, ребятам этим могут условное натянуть… Дзасохову особенно.

— Могут, — задумчиво согласился Талгатов, все так же пытливо разглядывая молодого человека. — Очень даже возможно.

И, наконец, Родионов заметил и странность его тона, и эти приглядки.

— Вы что–то хотите спросить, Абид Рахимович?

— Хочу. Скажите, Игорь Николаевич, вы эту свою версию, что вылепили, как изволили выразиться, вместе с ней, с Федякиной, намерены похоронить?

— Не понимаю, — нахмурился Родионов. — А что же с ней прикажете делать? Литературно записать?

Талгатов задумчиво выбил пальцами дробь по подоконнику:

— Тут одно меня смущает…

Он замолк, но следующая дробь прозвучала длиннее и громче.

— Что же вас смущает? — ощутил раздражение Родионов. Талгатов снова казался ему пожилым, нудным и… слегка завистливым человеком.

— Смотрите, — оживился Талгатов. — Опытная женщина, имеющая судимость, битая, как говорят, — и вдруг кончает с собой из–за не слишком крупной аферы. А?

— Ну, знаете! — вскинулся Родионов. — Подвергать все сомнению полезно, конечно, но до известных пределов! Разное может быть причиной… Ну устала, ну жизнь не сложилась, в состоянии аффекта, наконец! Многое тут может быть.

— Вот именно, многое! Квартира опечатана?

— Опечатана…

Талгатов встал, приблизился к нему и взял за локоть:

— Вы не сердитесь на меня… Я понимаю: ваши предположения подтвердились, вы рады за этих парней, что они вас не обманули, и за себя, что не обманулись. А тут я, со всяким–разным… Хожу, надоедаю, под ногами путаюсь! Но сделайте мне одолжение, съездим с вами туда, а?

И столько горячего и искреннего было в лице и голосе этого пожилого человека, что, глядя на него с гневной беспомощностью, Родионов почувствовал, как несправедливо было бы ему отказать.

В комнатах Федякиной почти все осталось в том же виде, что и днем, даже смятая кровать хранила очертания тела.

Место на полу, где лежал шприц, белело меловой отметкой, и Родионов все время возвращался сюда взглядом. Он курил уже третью сигарету и с растущим раздражением следил за кружащим по комнатам Талгатовым.

— Отпечатки на рюмках отработали?

Родионов сделал вид, будто не расслышал вопроса, и, покосившись на него и нагнувшись над столом, Талгатов осмотрел рюмки, вилки… Затем поднял из–под стула в углу смятую газету.

«И чего он ее разглядывает? Нюхает даже… Вот Шерлок Холмс на мою голову навязался!»

— Вы, простите, не знаете случайно: есть ли в этой квартире Илясова?

— Случайно знаю: нету. Я двух соседок в понятые приглашал и помню хорошо. — И все же любопытство взяло верх в Родионове: — А почему вы интересуетесь?

Талгатов отошел к окну, аккуратно разгладил на тумбочке найденный обрывок.

— А вот, обратите внимание, газетка… «Комсомолка» вчерашняя, так тут надпись карандашом: «7–3–35, Илясова». Тэк–тэк–тэ–эк… Это ведь, знаете, почтальоны так пишут, для удобства доставки! Ну, предположим, что семь — это номер дома…

— Тогда три — номер квартиры, а что же такое тридцать пять?

— А не надо торопиться, — посоветовал Талгатов раздумчиво. — Поспешность, знаете, она хороша в определенных обстоятельствах… Она–то хороша, а мы? Ну–ка, ну–ка… Стоп! Ротозеи мы. Вторая цифра может быть номером корпуса, Игорь Николаевич! И получается у нас: дом семь, корпус три, квартира тридцать пять, Илясова. Улицы не хватает! Пустяка.

Родионов едва не ругнулся от досады на собственную несообразительность. Но ему и так было обидно, что опростоволосился с отпечатками, хотя они были совсем ни к чему, и больше не хотелось попадать впросак.