Два старика, Сульпиций Гал и Элий Пет, возвращались вместе.

— Мой друг, — сказал Сульпиций, — ты честно выполнил свой долг, сказав о покойнике, как положено обычаем, одно хорошее. Но признаюсь, слушая твою речь, я не узнавал Катона и мысленно произносил другую речь. Я говорил сам себе: «Да, с Катоном ушла целая эпоха. Это был последний из римлян, сражавшихся с Ганнибалом. С его именем связаны события полувека. Но на войне с Ганнибалом он более всего прославился враждой с великим Сципионом. С патрицианской щедростью Сципион осыпал своих смелых воинов подарками, чем вызвал ярость скаредного Катона. Катон осмелился публично порицать своего начальника за то, что он нарушает старинную простоту и умеренность. Сципион ответил на это: «Напрягая все силы для завершения войны, я не нуждаюсь в бережливом квесторе и буду отчитываться отечеству не в деньгах, а в делах». После этого Катон засыпал сенат кляузами, обвиняя Сципиона в таких страшных грехах, как появление в греческой одежде и обуви, в занятиях гимнастическими упражнениями, в чтении греческих книг. Сенат едва не отнял у Сципиона командование войском. Победив Ганнибала, Сципион одолел и Катона. Но тот не сдавался и, упрочив свое влияние в сенате и в комициях [95] , в конце концов добился того, что Сципион покинул Рим. Ты вспомнил о цензуре Катона. Она действительно останется в памяти своей парадоксальной строгостью и злоупотреблением властью. Одного сенатора Катон исключил за безобидную шутку…

— Да, да, — перебил Элий. — Катон обратился к нему с вопросом: «Скажи, Авл, по совести и по душе, есть ли у тебя жена?» По совести говоря, есть, но она мне не по душе», — ответил вопрошаемый.

— А как грубо и оскорбительно проводил он ревизию всадников, — продолжал Сульпиций. — Как он насмехался над одним толстяком, сказав, что не может быть полезен государству тот, у кого все от ног до головы — сплошной живот. Вообще это был человек грубый и невежественный, хотя и не лишенный способностей. Дома он был отвратительным тираном для жены и сыновей и палачом для своих рабов.

— Вот и все, что сказал бы я о Катоне, будь принято говорить о мертвых правду.

— Ты забыл коня Катона, — проговорил Элий, разглядывая запылившиеся носки своих красных сенаторских сапожек.

— Какого коня? — удивился Сульпиций.

— Того, которого он оставил в Испании перед посадкой на корабль. Животное служило ему верой и правдой, а он его бросил. Свое предательство Катон объяснил тем, что экономит государственные деньги на перевозках. Словно бы, радея об экономии, он не мог заплатить за провоз из своих средств. А какой отвратительный совет он дает сельскому хозяину о состарившемся рабе: «Продай его вместе с прочим хламом». А ведь человеческий закон справедливости предписывает доставлять пропитание не только слугам, из которых выжаты соки, но и обессилевшим от работы коням.

— Верно, мой друг! — вставил Сульпиций. — В отношении к животному сказывается человеческая натура. Но хватит о Катоне. Пусть будут к нему милостивы подземные боги, если он к ним допущен.

Элий удивленно вскинул голову.

— Я имею в виду эпиграмму, которую слышал еще вчера, — пояснил Сульпиций. — «Доступ в Аид преградила Катону сама Персефона. Был он отчаянно злым, синеглазым и рыжим» [96] . Да, но мы вновь вернулись к рыжему. Расскажи лучше, как твоя Элия. Правда ли, что она назначена старшей весталкой?

— Правда, — отозвался Элий, с отчаянием махнув рукой. — Прошло уже тринадцать лет, но и до сих пор мы не можем понять причины ее внезапной и странной решимости. Ни я, ни мать не могли ее отговорить. Она рыдала дни и ночи, и мы уступили.

— Видимо, Элия родилась под созвездием Девы, — проговорил Сульпиций, положив руку на плечо Элия. — Такова воля Фортуны.

Жестокая в этом году в Македонии зима сменилась необыкновенно мягкой весной. Склоны гор и холмов покрылись алыми маками. Зазеленевшие леса распахнулись навстречу южным ветрам и заполнились легкомысленным птичьим щебетом. Не эти ли ветры принесли на своих могучих крыльях долгожданную весть: сторожевой сирийский корабль высадил на македонском прибрежье Филиппа, сына Персея?

И вновь у всех на устах изречение оракула Додоны [97] , произнесенное сразу же после поражения Филиппа V, союзника Ганнибала, в войне с Римом: «Ждите нового Филиппа!» Кажется, зная об этом, Персей дал одному из своих сыновей имя Филипп. Но это не принесло удачи. Персей вместе с сыновьями оказался в ромейском плену. И более, чем кончина самого Персея, македонян поразила весть о гибели его младшего сына Филиппа. В народе говорили: «Отеческие боги отвернулись от Македонии!»

Весть о том, что коварные ромеи обманули и Филипп жив, возвратила пророчеству его первоначальный смысл. Филипп, сын Персея, освободит Македонию от ромейского рабства, вернет ей былое могущество.

И закурились алтари с благодарственными жертвами Дейпатеру, Дионису, Сабазию, Артемиде и другим македонским богам и богиням. Все, кто мог держать оружие, двинулись навстречу Филиппу. Людская масса потекла, повторяя извивы речек и ручейков, к широкому и полноводному Аксию. Шум голосов и говор вод слились в торжествующий рев, заполнивший зеленые долины. И не было во всей Македонии сердца, которое ни ощутило бы в эти дни горячего прилива крови.

На лугу в нижнем течении Аксия вырос царский лагерь. Сюда сходились рослые и сильные люди в овчинах и домотканых плащах — пастухи, охотники, лесорубы, рыболовы, изнеженные горожане. У шатра Николая теснилась очередь. Старый моряк придирчиво рассматривал каждого новобранца, ощупывал мускулы и даже заглядывал в рот. В фалангу зачислялись самые молодые и сильные. Предпочтение отдавалось пастухам и лесорубам. Многие пришли с топорами и кольями, готовые сражаться привычными орудиями. Но фаланга должна иметь единое вооружение. Новобранцев надо обучить строю. И тут начинались трудности, поначалу казавшиеся непреодолимыми.