— Замолчи, Том!

— Нет, слушай! И вот мы с тобой приехали в этот отель. Вспомнил, как он назывался: «Медовый месяц». Это как раз, чтобы привлекать парочки. И вот мы с тобой поужинали и ложимся в постель…

— Ох, не надо этих подробностей!

— Каких подробностей?

— Про постель.

— А про мясо?

— Боже мой, мясо! Сколько лет мы не ели мяса!

— Про наше мясо. Твое и мое мясо. Доктор Робинсон полосовал людей на мясо, Бекки, на мясо! На мясо…

Ребекка, наконец, нашла, что искала. И сразу, как только увидела, вспомнила, как называется эта вещь — пресс-папье! Оно стояло на низком столике позади кресла-качалки: похоже, Том взял его, чтобы колоть орехи…

— Мясо, мясо, мясо… — туда-сюда раскачивался Том, впадая в бормочущее забытье, и Ребекке ничего не стоило обогнуть его с запада и, пятясь, нашарить и цепко схватить пресс-папье.

— Прости меня, дорогой, — сказала Ребекка, держа пресс-папье щепотью за точеную ручку.

Том сидел неподвижно, вытаращив остекленевшие глаза куда-то на кончик своего носа, по которому ползала огромная, в полноса, муха. Эта была жирная черная муха с золотистым брюшком, она похотливо терла ручками, переступала ножками, топталась другими своими конечностями и настолько была полна жизни, движения и силы, что Том со своим жалким носом казался еще неподвижней, черней и страшней.

Пресс-папье представляло собой мраморный полукруг, в который был вбит медный штырь, на который была надета точеная, как уже говорилось выше, буковая ручка. Бук — это дерево, которое в изобилии произрастает на западе Мизуры, там, где равнина начинает сначала лениво холмиться, затем — как бы все чаще и чаще работая ягодицами, взбираться в чистоту и синь Скалистых гор.

Ребекка осторожно поставила пресс-папье на кухонный стол и толкнула. Прибор часто закачался на плоскости, уминая, как гигантский космический жернов, невидимых существ, которые, говорят, живут повсюду, но только, чтобы разглядеть их, надо воспользоваться специальным прибором из стекол. Ребекка видела их в детстве, когда их водили из школы в городской музей, но она до сих пор не верила в их существование, полагая, и — как знать? — может быть, вполне справедливо, что все они живут только внутри этого противного прибора.

— Том, дорогой! Вот-вот все кончится, для тебя и для меня. Признаться, я разыграла тебя тем, что доктор Робинсон лечит тебя и прописывает тебе пилюли. Он умер давно, и его действительно зарезал индеец Джо, там, на кладбище. Этот случай мистер Клеменс как раз описал правдиво. Вот где он действительно приврал, бедняга, так это как мы с тобой писали какие-то слова на грифельной доске, а потом целовались… Вот уж чего на самом деле не было. Когда мы с Геком в первый раз делали сам знаешь что, а вы с Джимом подглядывали в щелочки, а потом ты пригрозил, что все расскажешь моему отцу, если я не выйду за тебя замуж… Да, мистер Клеменс был слишком добрый и порядочный человек, чтобы написать в своей книге такое. Он был слишком порядочный, чтобы написать правду. А мы люди простые, ведь правда, Том?

Том сидел в той же скучной позе, привалившись спиной к ободу миски. Он уже спал, и, конечно, видел какой-то сон.

Ему снился остров, полный солнца и чудесных птиц; сокровища были уже собраны и увязаны в большие холщовые мешки, а над горизонтом, чуть различимые, поднимались, неумолимо доказывая выпуклость планеты, три синеватых мачты, — так представила себе Ребекка этот, самый последний, сон Тома Сойера…

Она взяла мужа на руки, согнула в поясе (сзади почему-то немного треснула спина, но Ребекка сразу ее подлечила, лизнув палец) и ляпнула его попкой на пресс-папье. Том закачался, покойно и тихо.

— Я люблю тебя, милый мой, славный мой мальчуган, — сказала Ребекка и быстро воткнула самую толстую из своих игл в мягкую глину груди, прямо в глиняное сердце.

Потом она долго смотрела в потолок и прислушивалась. Наверху было тихо-тихо.

Она не стала подниматься наверх, чтобы не мешать той тихой и грустной работе, которую вела наверху кукла. В маленькой своей гостиной Ребекка села за швейную машинку, но села вовсе не для того, чтобы шить.

Сложив ладони лодочкой, она привалила голову к инструменту: сафьяновая подушка с иголками оказалась так близко от ее усталых глаз, что исчезла вовсе, в старческой дальнозоркости оказавшись лишь расплывчатым бликом света, но солнце, возбуждающее эту красоту, вскоре скрылось за крышей курятника, воздух стал медленно темнеть, катушки и шпульки оплыли и растаяли, весь мир показался вылепленным из глины…

Ребекка уснула, ей снился какой-то невнятный сон: огромный корабль, идущий на всех парах через льды, голубая лента развивается на мачте, Гек машет с капитанского мостика, кресло-качалка, полная жирным мужем, как тарелка суфле, глазастая кукла верхом на пресс-папье, муха…