Шрифт:
— Говорят, что наша жизнь сломает, кого угодно, а я скажу вам, что это только так кажется. Вся наша жизнь — дерьмо.
Том встает, пытаясь убежать, потому что больше не может видеть мертвого Джима, но… Что это, что? До сих пор он думал, что они лежат на песке, на золотом пляже у Карибского моря, но оказалось, что они едут в поезде, на какой-то платформе, полной песка, и шум прибоя обращается в стук колес…
Но и тогда Том не просыпается, уютно покачиваясь в своей качалке, нет, он попадает в еще более страшный, совсем уж дремучий сон.
Теперь ему предстоит дуэль, и его противник — не кто иной, как Гекльберри Финн. Один из них должен умереть. Способ — сабли.
— Не угодно ли вам примириться, господа? — спрашивает секундант, но Гек лишь высокомерно усмехается в нос… Том смотрит по сторонам: какое счастье! Нет ни Джима, ни его головы. Взгляд натыкается на Бекки, сидящую в большом черном автомобиле, и он понимает, что все это чушь, дешевая подделка, потому что кто позволит женщине присутствовать на поединке? Вот секундант открывает футляр, где должна быть его шпага, но… Ужас, ужас и ужас! Вместо шпаги в футляре лежит голова Джима, она шоколадного цвета, более того, она и сделана из шоколада!
И все молчат… Все смотрят на него пристально, испытующе: им важно знать, как он поведет себя в этой ситуации. И тогда Том небрежно, с невозмутимым видом протягивает руку, отрывает у головы Джима ухо, кладет себе в рот, жует…
— Это очень вкусно, попробуйте, ребята, — говорит Том с полным ртом, оторвав у головы Джима нос и призывно поводя им в воздухе…
Все это стоит ему чудовищного самообладания, ведь ясно, что голова Джима может в любой момент укусить его за палец, но происходит нечто еще более страшное, неожиданное — голова Джима, оказывается, только притворяется шоколадной, а на самом деле — вся она слеплена из дерьма…
Том просыпается. Он сидит в своем кресле-качалке под клетчатым пледом. Он сидит на открытой веранде дешевой таверны, и вокруг полно негров. Том с ужасом понимает, что и он тоже теперь — негр. Вот откуда эти черные сны…
Но если он негр, то у него должен быть хозяин. Том оглядывается по сторонам, но вокруг одни только негры, головы негров до самого горизонта, как кочки на торфяном болоте…
Вдруг появляется Бекки, стройная, юная, в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, в шляпе с траурными перьями, она идет по лестнице вверх, видны ее розовые икры и край кружевных панталон…
— Ну, я пошел, — говорит Том, вскакивает на удивленье легко, устремляется за тонкими переливами шелка и выпуклыми бликами, за платьем, полным листьев и цветов.
— За такой бы и я — хоть на край света! — комментирует какой-то негр с кроличьими глазами, а Том, уже с теплом в паху, бежит упруго за своими осами и драконами, за маятником складки, за своим страусом, и Ребекка трется попкой о перила, призывно оглядывается, мелко семеня языком…
Но что это, что, что — это? Бекки сворачивает направо, Том — налево, он выбегает на балкон, приваливается к перилам, берет какую-то коробку… Боже, почему ему так захотелось есть, ведь он только что хотел совсем другого? Почему он должен именно сейчас — есть? Почему он должен есть именно — это?
Том слишком хорошо знает, что в коробке. Это небольшая, сильно уже съежившаяся, сушеная голова Джима, коричневая, как смоква, твердая, как прошлогоднее дерьмо…
Его начинает рвать, как тогда, на острове, после первой в жизни трубки. Рвет желчью и кровью, рвет собственными кишками, рвет табаком и селедкой, рвет червем и тараканом, рвет даже дерьмом, как саранчу, — прямо на эти серенькие парусиновые штанишки… Вот когда он действительно просыпается, и перед ним стоит Ребекка и, тряся седыми буклями, тычет в него пальцем, не находя слов от ярости.
— Ты… сы… — шипит она. — Сыты… сты…
Но тут ее волосы обваливаются, обнажая гладкий белый череп, лицо вытягивается, под верхней губой показываются розовые десна козы… Том и вправду просыпается, наконец.
— Ты сытый? — спрашивает склонившаяся над ним жена. — А то я сготовила ужин. За солью вот в лавку сбегала, ты ж не можешь без соли. Панталоны тебе я потом сменю, покушай пока.
В руках у нее поднос, на нем голова Джи… Нет, это всего лишь супница. Ребекка ставит поднос на стол, раскладывает тарелки, разливает половником суп, подвигает по столу солонку. Том солит свой суп, а Ребекка свой — нет, потому что вот уже полгода, как врач запретил ей соль.
— Почему ты так на меня смотришь? — нахмурился Том, перестав жевать. — Ты что-то скрываешь, дорогая Бекки. Может быть, пока я спал, пришла еще одна телеграмма?
— Нет, — сказала Бекки, отведя глаза. — Не было больше никакой телеграммы.
Последние известия
Ребекка солгала мужу насчет телеграммы: телеграмма была. Ребекка свернула ее и засунула себе за край чулка. Шероховатый лист терся о кожу и напоминал о себе при каждом движении. Но Ребекка не считала нужным показывать мужу эту телеграмму. Вот что было написано на шероховатом листе: