— Может, и скажу. Но на данный момент представить такого не могу. Он мой родной сын. И Вовка с Гришкой тоже будут мои родные. По закону. А вы, Мирон Шаевич, говорите лишнее. За такие разговоры можно и ответить.

Мирон смутился.

— И кроме того, горячего желания у вас с Симой я не чувствую. Вы хотите от людей похвалу заслужить. Особенно от еврейской национальности. Евреи своих не бросают. У вас же кагал. А почему это вы, Мирон Шаевич, первый вызываетесь? Вы что, друг Довиду? Вы его знать не знали, пока он не перебрался в Остер. А тут — первый по всем вопросам. Он вам что, завещал хлопцев забрать? Поручение вам такое давал прижизненное? Бумажку писал?

— А вам писал? Знаю я, что он вам писал. Довид мне лично вслух читал. Такое, знаете, Михаил Иванович, и в страшном сне не приснится, что он про вас расписывал. Если там хоть капелька правды, так голова кругом идет. А вы его внуков себе заграбастать хотите. Или охранять они вас будут? Заложники они у вас будут? Ну, заложники? — Мирон ухмыльнулся. Но вытер ухмылочку рукавом и серьезно заключил: — Конечно, я против вас — ноль. И космополит, и с руководящей должности меня поперли. А вы в органах. Все можете. Одного взяли и остальных возьмете. Берите! Берите! Всех берите-собирайте! Переделывайте под себя! Они вам спасибо скажут. Вот тут я не сомневаюсь. Скажут.

Терпение мое растягивалось пружиной. Но не без предела. Дало обратный ход.

— Ну да. Я жиденят беру. Вам и обидно. А вы своего жиденка у матери вырвали. Сунька. Мне Евка призналась. Да и по лицу Сунькиному видно. Мамаша вылитая. Вы свою чистую совесть засуньте куда-нибудь. А то она сию минуту в говне будет. Если по совести вспомните, как было по правде.

Файда вытаращил глаза. Рот раскрыл, но слова не выходили.

Мы стояли друг против друга молча.

Сколько стояли — не знаю. Долго.

Мирон сказал:

— По правде, говорите, вспомнить? Я вспомню, вспомню. Пошли. Доклад сделаю. С трибуны сделаю. С графином. Со стаканчиком сделаю.

В магазине по дороге Файда купил две бутылки вина — под вздохи продавщицы про безвременного Довида Срулевича. На отчестве не выдержала, прыснула, но тут же закрыла рот и нос уголком платка и громко высморкалась.

Потом одобрила:

— Як же, помянуть треба. Надо помянуть. А то вскочит и вернется. А ему все равно не жить. Мучить всех будет. Детей пугать. Надо, надо на помин. И остатки на могилку полить.

Мы закрылись в завхозовской каморке — в большом здании бывшей синагоги перегородки закутка не доходили до высоченного потолка. Полки завалены барахлом. Все как положено.

Конторский стол чистый. Файда расположил на нем бутылки, достал стаканы.

Бутылку протянул мне.

Я не раз замечал, как люди умеют изменять свой внешний и внутренний вид за секунды. Не специально. Специально как раз сразу можно различить умысел. Когда специально, получается напряжение. Человек весь подбирается, держит себя в придуманном узле, следит за всеми своими частями. А уследить нельзя. Потому что уже есть у него и тело, и голос, и манеры. А если без умысла, под воздействием глубокой потребности — тогда можно человека враз и не узнать. Он — и не он.

Файда передо мной был не Файда. Раньше он стоял трохи пониже, жил передо мной вроде снизу наверх и так далее. Теперь наоборот. Смотрел сверху вниз.

Я присел на табуретку. Выбил пробку. Нарочно повозился. Пускай немножко успокоится. Лишние нервы ни к чему.

Когда разливал вино, сделал вид, что рука дрогнула.

Файда заметил. Но ничего не сказал.

— Видите, Мирон Шаевич, рука дрожит. А вы меня в бесчувствии обвиняете. Обвиняете. Не спорьте. Вам напоказ выпить охота, а вы ж не пьющий. Меня напоить думаете. А я не пьянею. Тем более вино. А вот вы пить будете. И сильно будете. Вам надо. Надо?

Файда сказал, что надо.

Быстро выпил полстакана.

Я только пригубил.

— Ну, Мирон Шаевич, начинайте доклад. С до войны начинайте. С Евки. И учитывайте. Сейчас ваша смелость пройдет. На полуслове пройдет. И вам станет стыдно, что вы передо мной выступаете. Вы на меня от ненависти смотреть не сможете. Ну так в другую сторону и глядите. Главное: рассказывайте. Я вас за язык не тянул. Я к вам со всей душой.

Файда выпил еще.

Уперся кулаками в стол, вроде на собрании, наклонился вперед. Для разгона.

В общих чертах его рассказ совпадал с Евкиным.

Забрать ребенка у Евки придумала не Сима. Правда, грозилась прижать Мирона по партийной линии. Моральное разложение и далее по списку. Мирон не сразу испугался — хорохорился. Отвечал на все угрозы жены, что из семьи уйдет по направлению к Еве и будущему ребеночку. И партия его сильно не осудит, потому что Сима бесплодная, а Евка родит еще одного советского человека. И что стране польза. А от Симы — пользы нету. Отвечал, в общем, ей с тех же партийных позиций, на которые она его сама и толкала.