— Ну, хватит! — прервал ее Армандо. — Я запрещаю тебе в таком тоне говорить о моих друзьях. Согласен, ее снобизм и приторные манеры неприятны, но это типично для всех нуворишей. Но все-таки от нувориша до проститутки…

— Согласна, согласна. Давай не будем. Не стоит ссориться из-за чужих людей. Мой мир — это ты, а не они. Во всяком случае, обожаемый мой комиссар Ледоруб, — продолжала она невозмутимо, схватив Армандо за нос и дергая его то вправо, то влево, — посмотри лучше на маленького Чезаре. Это не просто вылитый портрет старика. Иногда, во время прогулки он точно так же, как дядюшка, держит руки за спиной. Так что подумай, комиссар, порасследуй: а вдруг маленький Чезаре — сын старика?

— Прошу тебя, хватит, — сказал Армандо и обнял ее. — Не стоит мазать грязью людей из каприза довести до абсурда все и вся.

— О'кей, но вспомни: когда умер Диего, тебе показалось, что они не слишком расстроились, и это тебя неприятно поразило. А может, стоит провести дополнительное расследование, комиссар?

«Ничего себе, дополнительное расследование в отношении человека, который определенно способствовал твоему счастью. Чепуха, просто чепуха, — думал комиссар Ледоруб, вспоминая теперь эти слова. — Но, однако, и глаз у Джулии!» Действительно, со временем маленький Чезаре становился все более похожим на дядю-отца. Но куда же денешься от семейного сходства? Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Все погибли.

Завтра Рождество, и он проведет часть праздника с Верой, а часть с Джулией. Мысли о старом полуобгоревшем Самуэле, об Аннализе и Чезаре продолжали мучить его, но он никак не мог забыть, что если сейчас он с Джулией, то этим он обязан старику, его словам ободрения, его советам, его флигелю, наконец. Сколько комплексов, предрассудков, общих мест и страхов пришлось смести ему со своего пути! И все благодаря одному примеру, который привел ему Самуэль из собственной жизни. Без Самуэля вряд ли он нашел бы в себе мужество продолжать с Джулией.

Но было и другое. Он был обязан просить у Самуэля прощения за всякий раз, когда его ненавидел: за аристократическое происхождение, за благородство; за то, чем они отличались друг от друга; за то, что тот перевернул его жизнь и заставил усомниться в правильности морального выбора, дав понять, что высоко ценит его честность как служащего полиции, но еще выше ставит его права, которые часто достигаются нечестным путем. Даже то, что он подтолкнул его к Джулии, означало нарушение собственного морального кодекса… Он уже не чувствовал себя старым сицилийцем, накрепко связанным с местными обычаями, традициями и культурой, но все-таки что-то осталось в нем от этого острова. В отличие от отца, Самуэль стал для него воплощением скрытого расхождения между честностью и вседозволенностью, бедностью и благородством, между любовью чистой и плотской, между долгом и отсутствием предрассудков. Старик считал его порядочным человеком, а комиссар старика — старым искусителем из-за привычки Самуэля Рубирозы подталкивать людей к чему-нибудь недозволенному, в обход закону.

Но они никогда друг другу об этом не говорили: ведь из-за этого могла возникнуть смертельная ненависть. Хотя, может, и напротив, родилась бы настоящая бескорыстная дружба.

Он винил себя в том, что, не рискуя порвать этой, в общем, полезной и приятной для него связи, не попытался превратить ее в дружбу, которая позволила бы ему среди многого другого открыть и тайну ненависти между дядей и племянником. Тогда, возможно, удалось бы предотвратить убийства. Комиссар глубоко чувствовал свою вину. Отыскать убийцу или убийц было бы все равно, что отплатить старику за его доброту. Снова и снова Ришоттани проверял и перепроверял улики… Это не было обычным следствием, найти преступника или преступников означало для комиссара заплатить долги, отблагодарить человека, сыгравшего благодатную роль в его жизни и ничего не потребовавшего взамен.

Однако, как он ни старался, концов было не найти. Шелудивая словно испарилась. Ее не могли обнаружить ни в Италии, ни во Франции, ни в Англии, Была одна зацепка: какой-то бродяга за три месяца до преступления на вилле Рубироза видел, как она разговаривала с каким-то приличным синьором. Слово «приличный» было единственной зацепкой. Больше никаких словесных описаний очевидец дать не смог. В одном только Турине, думал комиссар, в картотеке значилось не менее двухсот тысяч вполне «приличных» людей. И каждый из них мог оказаться «тем самым приличным». И просвета в этом тумане пока не предвиделось.

А Рембрандт? Не может же картина размером в два с половиной метра на два и к тому же стоимостью в 50 миллиардов, исчезнуть совершенно бесследно?

Через Интерпол были проверены все каналы контрабандного сбыта произведений искусства, информаторы и скупщики краденого в Париже, Лондоне и Нью-Йорке — никаких сведений. Никаких намеков.

Лондонское страховое общество Ллойда совместно с туринским «Торо» предложили баснословное вознаграждение в два миллиарда тому, что сообщит сведения, полезные для поисков картины. Снова никаких результатов. Что-то подсказывало комиссару Ледорубу, что решение этот дела следует искать в прошлом самого семейства Рубироза. Чтобы отыскать преступника или преступников, следовало заняться мотивами преступления, повлекшего за собой целую волну убийств. Комиссар дорого бы дал, чтобы докопаться до причин взаимной ненависти между Франческо и Самуэлем. Но оба они успели унести эту тайну в могилу.

— Алло! Говорит комиссар Ришоттани, Не будете ли вы столь любезны соединить меня с комиссаром Брокаром?

— Минуточку, соединяю.

— Алло, qui est `a l'appareil? [6]

— Комиссар Ришоттани. Как дела, мосье Брокар?

— Отлично, — ответил Ален по-итальянски. — Я уже догадываюсь, о чем вы будете говорить.

— Послушайте, Брокар, я насчет этого дела Рубироза. У меня появилась одна гипотеза. Давайте обсудим.