— Мы… — начала она и тут же себя оборвала. — Нет, не так. Когда ты появился, Саша, я знала, что все у нас закончится постелью. Я хотела тебя с первой минуты, — сказала Анна ровно и уверенно. — Как только ты подошел там, на ветру. Возле морга. Хотела так, что все ныло внутри. Смотри, рукав намочишь.

Топилин поморщился, тщетно пытаясь уловить смысл последних слов.

— Рукав, — указала пальцем на обшлаг его рукава, низко нависший над чашкой.

Он послушно отодвинул руку.

— В ту ночь, когда мы в первый раз переспали… перед тем как ты приехал, я тоже думала о тебе. Пила вино, думала о тебе. Но не ожидала, что ты придешь, — улыбнулась такой нежной улыбкой, каких он не получал, кажется, даже в постели.

— Ты не представляешь, как это приятно, — подался Топилин к этой улыбке. — Слышать, что тебя хотели с первой минуты.

— Мы расстаемся, Саша. Все стало очень, очень серьезно. Кажется, я люблю тебя, Саша. И не могу больше продолжать наши отношения. Дальше будет хуже. Я думала вначале: ничего такого. Случалось, Сереже живому изменяла, изменю мертвому. Мужчина такой приятный, и я так его хочу… Но нет, мой хороший, — снова улыбнулась. — Хочу, но не могу. Такая вот неженская ситуевина.

Топилин одурело молчал. Ему нечего было ответить.

Ответить ему, как оказалось, — нечего. «Скажи, что любишь ее. Женись. Побудь счастливым», — закончилась лирика с видом на дождь. Окостенел и выпал в осадок, как только позволено сказать, жениться, побыть. Не по плечу мужская ситуевина. Что делать, Саша, не по плечу.

Все хуже, чем ты думал.

Медвежья шкура свалилась со стены и улеглась зубастым меховым комом.

— Все серьезно и, кажется, безвыходно.

Анна убрала со стола руки, и Топилин подумал: «Наверное, боится, что я стану хватать».

— Как скажешь, — поспешил он согласиться — это было короче фразы: «Не бойся, я не буду тебя трогать».

Она кивнула.

— Да. Так.

Официант принес заказ: фруктовый салат и бисквит для Анны. Все было очень, очень серьезно — но она собиралась съесть бисквит с фруктовым салатом.

— Прости. У меня всегда зверский аппетит, когда нервничаю.

Снова и снова я возвращаюсь к бестолковым своим попыткам объяснить, а лучше бы оправдать мамин выбор. Каждый раз, выстроив по ранжиру все крупное и существенное, я выуживаю из памяти тот ничем не примечательный вечер.

Я мою на кухне посуду: сегодня моя очередь. Мама сидит за столом и разговаривает по телефону с бабой Женей — точнее, слушает ее рассказ о поездке в Петербург. Баба Женя произносит новое старое название города полностью, смакуя каждый слог: Санкт-Петербург. Съездила туда на деньги, вырученные от продажи ваучера. Специально, чтобы побродить по Эрмитажу: «Когда еще получится, времена-то какие».

— Какая-то фря с начесом пускать меня не хотела. Я, видите ли, в затрапезных кедах. А у них, видите ли, музей мирового значения.

Баба Женя кричит так громко, что маме приходится держать трубку на отлете, — мне слышно каждое слово.

— Подправить бы ей начесик, так милиционер на входе. Пришлось бабушке комедию ломать. Глянула по сторонам — вроде иностранцев нет. Обложила ее по-французски с головы до ног, фыркнула возмущенно. Пропустила, куда она денется — «пардонема, пардонема»… Мариночка! Я вечером вышла ни жива ни мертва… Это невероятно! Ватто, Сезанн, Матисс! Зарядилась лет на сто вперед!

На кухню заходит папа и кладет под хлебницу деньги.

Там нечто вроде семейного сейфа. «Пап, мам, у меня на проезд закончилось. — Возьми в сейфе».

Зарплаты задерживали по несколько месяцев. Папа стал приносить деньги с дежурств. Иногда как давали — в конвертах. Так же, в конвертах, и совал под хлебницу.

Сделав дело, папа собирается уходить — а мама смотрит на него так, что я краснею и утыкаю взгляд в мокрую тарелку. Папа с нервной поспешностью поворачивается к маме.

— А я при чем? — бросает он хмуро. — С голоду сдохнуть, что ли?

И выходит из кухни.

Мама сворачивает телефонный разговор, кладет трубку — и долго смотрит в темное окно тоскливым ищущим взглядом.

Я расставляю посуду в сушилке. Вставая в металлические пазы, тарелки хрустят и цокают.

Мамин мир разваливается по кускам, как застигнутая дождем бутафория. Нерадивые грузчики ушли на обед, бросив декорации под открытым небом, — тут-то и хлынуло. Сейчас ливень размоет клей, просочится в щели, побежит по стенам, слизывая обои. Вывалится окно, тарелки из шкафчика посыплются на вязкий пол…