Чтобы рассмотреть номера и названия улиц, подходил поближе к воротам. Кое-где просыпались собаки, и тогда тишина взрывалась пронзительным лаем.

Номер сто тридцать два по Окраинной улице — на самом краю поселка. Озяб, пока шел. Справа соседский участок, вдали военный аэродром. Двухэтажный кирпичный домик. Сбоку прилеплен металлический сарай с широкими двустворчатыми воротами. От ворот до крыльца — утоптанная тропинка. Другая — от крыльца за угол дома. К туалету, догадался Топилин.

Как он тут вообще жил, вчерашний креативщик? Как и чем здесь можно продержаться полтора года? Деньги у него, наверное, оставались. От тех сбережений, которые растренькал на журнальную затею. Но чем тут заниматься? Утро, и целый день, и потом долгий неподвижный вечер.

Голосовал ли он на трассе попуткам, когда все-таки отправлялся в город? Или шагал по обочине к автобусной остановке, не глядя на проносящиеся мимо машины?

Участок обнесен рабицей, натянутой на вкопанные в землю обрезки труб.

Навесной замок. Старый, массивный. Лег в руку, как холодная металлическая лапа. Возвращался, брал увесистую лапу в свою ладонь. Чаще всего мрачный. Особенно если от Анны.

Кстати, обзавелся ли он другой женщиной? Женщинами?

Входил, не глядя на свой лоскут земли, и сразу в дом… огородное, дачное совсем не интересовало его… творческая, стало быть, личность. Походка быстрая, уверенная — так он шел навстречу вывернувшему из-за угла «Рендж Роверу», так проходил и эти двадцать шагов к крыльцу.

Топилин вставил ключ в замок.

А вот оно и дно. Располагайся.

Первым делом пришлось поработать в сарае. Вполне сойдет за гараж — наверное, так и строился, с перспективой. Машину с утра лучше загнать внутрь, чтобы не выдавала. Топилин раскидал по углам завалы: рейки, лопаты, бидоны, ржавые ведра, ящики и еще бог весть что, покрытое плесенью и утратившее узнаваемый вид. Заодно согрелся.

Хорошо было Сереже в девяностые, когда девственную советскую серость Любореченска раскрасили первые карнавалы рекламы. Сам Топилин тогда полной грудью вдыхал разогретый ацетон, клея самопальные кроссовки, — а вслед за этим по крохам выстраивал собственный кооператив. А Сережа, модный создатель билбордов и баннеров, уже смаковал вкуснейшие творческие деньги и говорил наседающим клиентам: «Нет, раньше никак. У меня очередь», и еще, строго так, говорил: «Я не прикоснусь к чужим эскизам. Я все делаю сам, с нуля». Стращал зарвавшееся начальство, что уволится, если снова станут давить. В плохую погоду брал до работы такси. Думал, так будет всегда. Но серость вернулась — небывалая, умеющая маскироваться под все цвета радуги. Серость эволюционировала и набрала силу. Всем вокруг стали заправлять серые квадратные люди, для которых хорошо все то, что серо и квадратно — ибо практично. И закончились кормившие Сережу карнавалы. Потому что серое и квадратное смастерит любой недоумок. За три рубля, между прочим. И лучше делай, как сказано. Здесь никого не держат.

Топилин встал на крыльце, прикурил. Не торопился входить — втиснуться в этот кирпичный пенал с видом на вертолетное поле.

Мог бы запросто оказаться на его месте, да. Закончил бы художественное училище, перед дипломом и сразу после — курсы компьютерной графики. И вперед, к вершинам билбордов.

Как здесь жить, однако? Без всего?

Какое-то время разглядывал свои первые следы на Сережиной тропинке.

«Ты как Филеас Фогг», — мелькнула в памяти ее фраза.

— Вовсе я не Филеас Фогг, Анечка, — пробурчал он. — Я, Анечка, Жюль Верн. Понятно? Вот увидишь.

Ладно — без всего. Дело привычки. Но ради чего? Приперся сюда ради чего?

Предстояло придумать — ради чего жить. Давненько этим не занимался.

Рассвело. По тугому осеннему воздуху покатились слитными колоннами жестяные бочки: на вертолетном поле, отделенном от Топилина несколькими километрами непаханой степи, начали прогревать моторы.

— Хорошо, что он здесь собаку не держал, — сказал Топилин, накрывая ладонью подмерзшего своего ежика. — Пришлось бы зверушкам привыкать друг к другу.

Достал телефон. Вытащил из телефона сим-карту, бросил себе под ноги. Посмотрел на нее — на кукольный ноготок, вцепившийся в подмерзшую слякоть. Вставил новую симку, позвонил маме.

— Слушаю.

— Это я, мам. Не разбудил?

— Нет, я проснулась.

— Это мой новый номер. Сохрани, пожалуйста.

— Ты сменил номер?

— Мам, меня не будет какое-то время на связи, ладно? Я тут в область уезжаю. Заброшенный хутор, телефон толком не ловит. Отдохнуть хочу. От всех подальше.

— Давно пора.

— У тебя с деньгами как?

— Нормально. С деньгами нормально.

— Буду названивать, но не регулярно.

Подумал, спросил как бы между прочим:

— Как там Зинаида?

Мама молчала.

— Алло, мам?

— Сынок, у тебя всё в порядке?

— Почему вдруг спрашиваешь?

— Потому что ты вдруг про Зину спросил. Впервые, кажется.

— Нормально у меня всё.

— Видимо, врешь. Ладно, лишь бы на пользу. А с Зиной все как обычно. Только простыла немного в гостях. На балкон выходила.

Стоило Топилину перешагнуть скрипучий порог, из каждого угла на него недоуменно уставились обитавшие там вещи — дачной сохранности, сомнительной чистоты. Филиал коммунального коридора.

Выключатель щелкал впустую. Включив подсветку в телефоне, все, что высовывалось из темноты навстречу открытому глазу, Топилин оглядел почтительно — и даже как будто головой покивал, как делал, знакомясь с важной персоной. На первом этаже, где под лестницу втиснулась кухня, его внимания удостоились:

…сковорода…