Вера американского гражданина в индивидуализм как лекарство от всех зол, действовала на него усыпляюще, а тем временем другие, более алчные и коварные индивидуалисты захватывали его богатство, его церковь, его законодательные органы, его полицию и все его изначальные конституционные привилегии, так что теперь он поистине боится собственной тени. Он лишен возможности открыто заявить о том, что недоволен своим правительством или его действиями, или о том, что считает индивидуализм порочным, — если он, наконец, придет к этой мысли; он лишен возможности объединяться в профессиональные союзы, если они не подкуплены и, следовательно, не поставлены под контроль тех самых индивидуумов, от экономического гнета которых он стремится избавиться. Он не может обратиться к церкви, потому что церковь не хочет знать о его невзгодах здесь, на земле; она сулит ему рай на том свете. Земной же рай, по крайней мере его материальные блага, она скромно предоставила тем самым индивидуалистам, от которых он теперь ищет защиты. Не может он обратиться и к печати: деньгами обладают и могут ими жаловать лишь более удачливые представители дорогого его сердцу индивидуализма, и поэтому печать прислушивается не к нему, а к ним, его хозяевам. А его голос так и остается неуслышанным. Он слишком беден и не может принести к дверям редакции обязательной мзды, без которой печать остается равнодушной к нуждам миллионов, чей низкооплачиваемый труд по-прежнему составляет источник богатства, находящегося в руках могущественных правителей, которые некогда были такими же рядовыми индивидуумами, как и он сам.

В общем, этот культ личного успеха в ущерб правам и благополучию всех других приводит к тому, что американский гражданин, если он беден (а он действительно беден), оказывается в Америке в положении изгоя и никак не пользуется благами «процветания», которое создается его руками. В самом деле, если он рабочий, над ним глумятся и во время волнений и трудовых конфликтов кричат с пеной у рта, что он бунтовщик, радикал, недостойный гражданин, лишенный всякого понимания и, следовательно, права жаловаться на несчастья, которые сыплются на него со всех сторон. Живет он в большинстве своем в тесных кроличьих садках, которые именуются у нас городами; за ним следят — как следили за рабами Юга до Гражданской войны — шпионы и агенты мощных капиталистических объединений, на чьих фабриках, шахтах и заводах он теперь работает; его преследуют — чтобы запугать и подчинить — целые армии наемников, состоящих на службе у тех самых «титанов», которыми он все еще восхищается; его выбрасывают с работы, морят голодом, а если он бастует, заносят в черные списки и расстреливают; от него, как я уже говорил, отвернулись, с ним не считаются, ему не хотят оказать помощи ни церковь, ни печать, ни оплачиваемые за его счет должностные лица, ни косное вероломное правительство.

Нужно, чтобы современный американец правильно понял истинную суть индивидуализма. Он найдет его яркий образец в джунглях, где каждый за себя, каждый бродит в поисках добычи и, что ни шаг, хватает за горло более слабого.

Вопли в джунглях звучат в наши дни не громче стонов горняков Харлана, прядильщиков Гастонии, ткачей Лоуренса, батраков Импириэл Вэлли, трудящихся масс вообще. Как зебра бьется в когтях хищника, так трудящиеся массы задыхаются под экономическим гнетом гигантских корпораций, которые все еще прикрываются маской «личного успеха», хотя до зубов вооружены подкупленным законом, наемной администрацией и запуганным, контролируемым правосудием. Суды — это зубы и когти корпораций, ими они хватают и душат, и их жертвы видны повсюду, замученные голодом.

Я повторяю: американцы должны продумать до конца, к чему ведет последовательное развитие индивидуализма, потому что человеческое общество не джунгли и не может быть джунглями. Общественный организм, если он достоин этого наименования, должен быть и является средством преодоления этого чудовищного индивидуализма, который дает возможность немногим иметь все, а большинству очень мало или ничего.

Ведь организованное общество, сознательно или бессознательно, всегда влекла одна мечта: чтобы человек не только мог, но и жил с другими людьми на основах разумной справедливости и таким образом сам мог пользоваться ее благами.

Если это не так, к чему тогда вообще организованное общество? Если это не так, то почему же в каждом сердце живут надежда и мечта о государстве, в котором человека не будут душить? И почему, когда его (этого желанного государства) нет, наступает Революция— завершающее выражение человеческой ненависти к несправедливости, жестокости, рабству, лихоимству?

К чему наша теперешняя социальная структура, с ее судами, законодательными органами, администрацией, с ее так называемым всеобщим представительством?

Разве во всем этом не сказывается мечта о подлинной демократии, о товарищеской взаимной поддержке в этой слишком безотрадной борьбе за существование?

А если все это так, тогда почему бы этот хищный и раздувшийся у нас в Америке индивидуализм, который удовлетворяет прихоти и создает благополучие горсточки людей и унижает и позорит большинство, не обуздать или, как хотелось бы мне, не уничтожить совсем?

1932 г.

1. «Что Вам дали существование и достижения Советского Союза?» («Как повлияла Октябрьская революция и социалистическое строительство на Ваш образ мышления и характер Вашей творческой работы?»)

Ответ:С глубочайшим интересом наблюдал я возникновение и рост СССР. Думаю, что оставаться к этому безучастным, не загореться великими и гуманными идеями и их постепенным внедрением в жизнь — невозможно. С того момента, как я аналитическим путем впервые пришел к пониманию происходящих в СССР процессов и их результатов, я не перестаю приходить в отчаяние от ужасной и все возрастающей несправедливости, которую порождает капиталистическая система, и от того, что — это очевидно для каждого честного наблюдателя — в качестве меры борьбы с капитализмом не выдвигается ничего, кроме призрачного и столь часто высмеиваемого оружия — теории.

Самое возникновение СССР и даже первые трудные годы его существования — это весьма убедительный и не вызывающий возражений довод, ныне ставший несокрушимым. На мировой арене появилась страна, обоснованно утверждающая: наша система даст не собственнику капитала, а его производителю справедливо и удобно устроенную жизнь и все блага, которые способны изобрести гений, искусство, наука и силы человеческого разума. Этот светоч неизбежно стал не только маяком для России, но и могучим прожектором, безжалостно вскрывающим и разоблачающим махинации, лживость, конфликты, порожденные жадностью, темные предрассудки и мусор капиталистической системы. К этому учению, к этому светочу я обращал свой взор и находил поддержку и вдохновение для творческой работы.