— Сейчас уже некогда, но, когда ты прилетишь обратно, я тебе припомню эти отвратительные слова, — в шутку надула губы она, — и непременно покусаю.

— Я согласен стать объектом твоих покусаний, но только после отбоя ребятни, — в тон ей ответил Лев. — Мариш, я пойду, а то регистрация закончится — проблемы будут, — хорошо?

— Храни тебя Бог, Лёвушка.

— Счастливо.

Он повернулся и широкими уверенными шагами стал удаляться по коридору, а Маришка, сжавшись в комок, вдруг подумала, что она его видит в последний раз.

Самолёт всё быстрее и быстрее разгонялся по взлётной полосе, и Льву казалось, что это он бежит по ровной заасфальтированной дороге, широко раскинув в стороны руки, подставляя лицо порывам шального встречного ветра. Почему-то в такие моменты он видел себя вихрастым мальчишкой, в старых залатанных джинсах и расстёгнутой клетчатой рубашонке. Глупо, конечно, как-то по-детски, но эта картинка представлялась ему всегда, с тех самых пор, когда он впервые поднялся над землёй.

Оторвавшись, самолёт стал набирать высоту; пассажиры, вжавшись в кресла, с застывшими от страха полуулыбками искоса наблюдали за поведением остальных, готовые каждую секунду удариться в панику.

«Господи ты, Боже мой! — подумал Лев, наблюдая за безрадостной картиной салона, погрузившегося в минутный выжидательный транс, — если уж написано на роду утонуть, то упасть с неба тебе не грозит. Это всё наше дорогое телевидение: информационные программы стали напоминать сериалы фильмов ужасов. Самолёты разбиваются, корабли тонут, поезда сходят с рельсов, да если каждую катастрофу на себя примерять — в два счёта в дурдом угодить можно».

Как и положено мужчине на отдыхе, первым делом Вороновский ослабил ненавистную шейную удавку, именуемую галстуком. Нащупав верхнюю пуговицу рубашки, он с трудом расстегнул её — до того твёрдой и неподдающейся была петля нового накрахмаленного воротника.

— Ещё десять минут, и общество лишится одного из своих ценных работников, — потихоньку буркнул он и, решительно сняв галстук совсем, свернул его и убрал в сумку. Почувствовав, что дышать стало легче и что самолёт, набрав высоту, выровнял положение, он впервые улыбнулся и посмотрел в иллюминатор.

Было солнечно и тепло, внизу отлично просматривался ландшафт местности. Картина напоминала архитектурный макет в миниатюре: игрушечные домики с разноцветными крышами были почти вплотную приклеены один к другому; зелёная, коротко стриженная поверхность равнины была рассечена на множество крошечных участочков, сверху напоминавших заплатки на детских вещах. Крошечное озеро, отсвечивающее на солнце, словно зеркальце, было похоже на каплю воды, по неаккуратности пролитую из чашки на изумрудное сукно стола. Всё было таким ненастоящим, крохотным, будто поделки на выставке миниатюр.

Несмотря на огромную высоту, смотреть на всё это было совсем не страшно, даже забавно, особенно здорово стало тогда, когда воздушная вата белоснежного облака закрыла панораму земли. Облако было под самолётом, под самым иллюминатором. Вороновскому пришла смешная мысль, что если бы он смог высунуть руку, то, пожалуй, дотянулся бы и отхватил на память небольшой кусочек. Облако было не таким, каким оно видится с земли. Оно не было плоским, наоборот, поверхность его, мягкая и густая, напоминала оторванные куски сахарной ваты, громоздящиеся в беспорядке друг на друге. Вязкие толстые клоки казались одновременно густыми, но очень неплотными, и Вороновский подумал, что пройтись по такому коврику он бы не рискнул.

Всё! Тринадцать часов свободы, тринадцать часов он будет принадлежать только себе самому. Лев, потянувшись и хрустнув суставами, с удовольствием вытянулся в мягком кресле и подумал о том, что время, проведённое в полёте, — только его. Внизу, на земле, было вечно некогда. Некогда подумать и помечтать, всегда дела, дела, бесконечная карусель событий, проблем, а здесь, в невольном положении оторванности ото всех и от всего, он мог безо всякой суеты насладиться одиночеством. Да, наверное, на земле ему просто недоставало немножечко одиночества, только и всего, совсем чуть-чуть, самую капельку одиночества.

Расслабившись, он прикрыл глаза, но прошло не более минуты — и беспокойная соседка слева, наклоняясь к его креслу, негромко проговорила:

— Как вы думаете, мы долетим?

— Непременно, — вежливо ответил Вороновский, с трудом разъединяя начинающие слипаться веки.

— Я так боюсь самолётов, так боюсь, что просто душа в пятки уходит. Вот. — Она расстегнула сумочку, которая оказалась сверху донизу забитой всяко-разными лекарственными препаратами. — Без неё я как без рук. Каждый раз лечу и думаю, что разобьюсь, — с придыханием произнесла она, и на глазах её появились опасные признаки мокроты.