– Верно она сказала, – подтвердил Хосеф. – И так почти везде. Оттого я, хоть и урожденный франзонец, и не стремился жить и даже бывать во Вробурге до последних событий. Теперь там вне стенам – множество братских могил, а внутри уже восстанавливают малый храм с гробницей Иоанны Темной, где собран ее пепел. И при короле Рациборе я снова сделаю новый Вробург центром своего диоцеза. Здесь же, в Вард-ад-Дунья, мы намереваемся учредить часовню чужаков и пришельцев.

– И оттого, – мягким голосом прибавила Марион, – мы привезли с собой то, что не сгорело в пламени. Сердце моей дочери по молоку.

Тут она протянула руку по направлению к золотому солнцу, однако открыл его, разумеется, кардинал.

Внутри оказалась выемка в форме как бы большой чечевицы, и в ней свободно уместилось нечто… нечто вроде бутона черной розы с четко вырезанными прожилками.

– Чудо, – благоговейно произнес его высокопреосвященство Хосеф. – Я бы не хотел, чтобы до него дотрагивались руками, но это ему даже не повредит. Оно плотное, наподобие той разновидности каменного угля, что называется гагат, и кажется прекраснейшим изделием ювелира.

– Сердце Часовни Странников, – согласно кивнул Туфейлиус. – А мы все таковы. Ведь разве не говорил Пророк, что на этой земле люди должны жить как уроженцы иных земель, ни к чему не привязываясь?

Так и порешили мы сложиться на сколько сумеем и привлечь на свою сторону Амира Амиров с прочими жителями Скон-Дархана независимо от исповедания веры, чтобы поставить в городе эту часовню. Что и было сделано так скоро, как только мы смогли.

Рядом с изящной часовенкой, полной резьбы, ярких красок и живых цветов изнутри и снаружи, вскорости похоронили и Грегориуса.

– Ведьмочка и после смерти хочет иметь рядом с собой личного инквизитора, – с легкой усмешкой прошептал он мне на ухо, когда его уже исповедали, причастили и соборовали.

Только тут я понял, как по-своему он любил нашу мужиковатую в повадке и не очень пригожую лицом Йоханну – и как тосковал по ней в Сконде.

Каждый вечер преклонял я колена на полу часовни, моля Бога о милости через посредство его святой, молясь Богу и прося о милости нашу заступницу, говоря с Богом и беседуя по душам с Йоханной.

«Ты даешь радость, – говорил я, накрывшись черной с серебром накидкой, – и Ты даешь горе. Оба дара эти равноценны, ибо они от Тебя. Я никто без Тебя, но во славу Твою дай мне стать чем-то пред лицом Твоим».

Ибо я – последняя инстанция справедливости после судьи и священника.

Я первый исповедник.

Я повивальная бабка истины.

Но сам по себе я – по-прежнему никто и ничто.

Боль от пытки, даже уходя бесследно, оставляет внутри человека некую душевную пропасть, которую не заполнить ничем. То же чувствовал и я.

Теперь мне приходится казнить и скондских женщин – крайне редко, но это также не прибавляет счастья. Разумеется, они по некоей досадной оплошности покусились на само здешнее мироздание. Бесспорно, это чистосердечное признание вины, потому что засвидетельствовать их падение по всем правилам невозможно. И все они горят единственным желанием: войти в здешний зеленый и тенистый рай очищенными даже от тени греха. Я стараюсь причинить им как можно меньше стыда просьбой отодвинуть их темное одеяние пониже и как можно меньше боли своим скимитаром – мне это удается даже тогда, когда женщина из принципа не хочет пить крепкий настой мака. Будить ради них Торстенгаля я, разумеется, не хочу – как он говорит, ему за глаза хватает тех негодяев, на которых он охотится сам. А поскольку отношение к женской крови тут иное, чем к мужской, женщины становятся на толстый слой чистого белого песка, который тут же благоговейно сгребают и хоронят в земляной могиле вместе с их телом. Никто не считает их виновными уже оттого, что они искупают вину со спокойной и почти что радостной готовностью.

Еще одно удивительное событие настигло нас с Захирой. Туфейлиус, который года через два стал едва ли не «советником левого уха» нашего Амира, принес весть о том, что поскольку королевская чета бездетна, а развестись по этой прискорбной причине король Рацибор не смеет, ибо потеряет мощный Вробург и влияние на половину своей любимой Франзонии, – требуют они оба к себе Ортоса, единственного сына от ныне окаменевшего чрева Розальбы. Однако согласны погодить лет пять, от силы шесть – им деликатно намекнули, что мальчишку держат в Сконде как аманата, почетного заложника мира между государствами. Последнее весьма обрадовало мою Китану. Что ни говори, а у неплодной жены больше чад, чем у много родящей, это и в Завете сказано. Постепенно моя жена окружила себя кольцом разновозрастных ребятишек, что роились вокруг, точно пчелки около медового улья. И так же, как в улей, они сносили ей мед своей ласки и своих потешных речений.

Так протекали годы.

Арман засел за историю Обладательницы Пламенного Сердца. Двигалась эта работа медленно, ибо он пожелал создать ее, от начала до конца, своими личными усилиями и на «высоком» скондском наречии. Изложить произошедшее лучшими словами в лучшем порядке, снабдить стихами собственного сочинения (в придачу к легендарным), переписать и иллюминировать миниатюрами.

Скондцы взялись обучать Орта, как раньше Армана, и с гораздо большим успехом, ибо материал был гибкий и благодарный.