– Ну что, муж мой, как ты прикажешь – кому из моей новой родни я имею право показывать свое нагое лицо, а кому нет? – говорит она с печальной усмешкой.

На эту реплику известен ответ, уже давно ставший народным достоянием:

– Да показывай его кому угодно, только не мне самому!

Вместо этого я протягиваю руку к ее уродству, почти касаясь его подушечками пальцев, и тихо спрашиваю в ответ:

– То был огонь или вода? И давно?

– В детстве нянька кипятком обварила. Обычное дело у готских крестьян, где чистое вино пьют все, кроме грудничков. Эти получают свою долю вместе с материнским молоком.

Приемыш, значит. В Готии про скондцев ходят особенно нехорошие сплетни – что крадут детей и нарочно делают из них уродцев для продажи в готские же аристократические семьи.

– Я знаю все про опиум, Грегор – про коноплю. Можно было так онемить тебе щеку, что ты почти не заметила бы подрезания и подтяжки. Боялась, что ли?

– Ты бы не побоялся на моем месте… Нет, не только. Сказали, поздно уже.

– Нет, не поздно, это я тебе говорю. А пока отчего бы тебе не заказать продольную маску на пол-лица? В Рутене, по слухам, умеют делать такие тонкие и легкие, что прилегают к плоти и дышат, будто вторая кожа.

Захира вдруг смеется в полный голос – так легко, как может только дитя.

– Я уже такую купила – ведь я богата, Хельмут! И сегодня стала еще богаче на целого мужа… Истинного мужа.

Ее рука одним резким движением срывает с лица жуткую скорлупу.

Шрам и в самом деле имеется – немного белее остальной кожи и толщиной в палец, он тянется через всю щеку, как торная дорога. Но странное дело! Удивительной красоте лица тридцатилетней женщины этот рубец не мешает нисколько.

– Вот. Все б ничего, только я с той поры не умею улыбаться по-настоящему, – говорит она. – А в Сконде любят таких, чтобы, глядя на них, сердце веселилось и душа пела… Однажды к нам в столицу приехал рутенский актер-воин, которому в боевой стычке нанесли рану, похожую на мою. Рана совсем зажила, но мелкие мышцы лица стали с той поры неподвижны. Но он был талантлив, понимаешь? До невероятия! Вот я и взяла его имя вторым. Он Такеси Китано, я – Китана.

Но тут я поцеловал ее шрам, чтобы закрыть его от своих глаз, а потом рот – чтобы приоткрыть ее губы улыбкой. Вскинул на руки, как пушинку, намотал на руку вороную косу толщиной в мое запястье и понес в свою спальню, где с успехом довершил начатое. Как говорится, взломал печать и откупорил багряное вино, просверлил жемчужину и нанизал ее на серебряную нить.

Про скондок то ли с похвалой, то ли с порицанием говорят, будто пелену их невинности смывает с них повивальная бабка – вместе с младенческой смазкой. Остается разве что пустой знак. Но в любви моей Китаны чувствовалось нечто первозданное, безыскусное и неподдельное, точно она впервые открыла для себя слияние тел. И при этом ни одного ложного и неловкого движения, ни единой фальшивой ноты – мастерство ее достигло тех высот, когда его уже никак не отличить от диктуемого естеством. Это не с чем было даже сравнить: все мои утехи с юными сверстницами, с Серветой и ее подружками, даже с Дочерьми Энунны были перед этим что прах. Что солома на ветру.

И когда на следующий день пришел ко мне Арман и спросил, как мне показалась моя неведомая жена, я ответил ему почти его же словами:

– Когда тебе достается в удел звезда небесная, нет смысла спрашивать, насколько она ярка. Чудо всегда равно чуду.

Я не успел еще насладиться ни телом, ни душой моей супруги, когда постиг всю тяжесть предупреждения моего эсквайра.

Их всех снарядили через неделю после моей свадьбы. Две тысячи отборных «мечей веры», возрастом от двадцати до сорока, блестяще обученных и уже ставших отцами хоть единожды. Ведь и Турайа понесла во чреве, что несказанно обрадовало всю родню Сейфуллы.

Я хотел записаться в ряды тех, кого Сконд посылал для замирения враждующих воинов Запада, но получил отказ. Вначале по-здешнему учтивый: моя жена еще не имеет от меня достойного плода, и долг мой – обеспечить наследника. Когда я попробовал настоять на своем – куда более жесткий: мне напомнили о присяге, о том, что я один из тех, на кого ляжет тяжесть соблюдения порядка в столице и окрестностях, и кстати о том, чем грозит дальнейшее неповиновение.

Вовсе не пожизненным заключением и садовыми работами. Время ведь настало особенное…

Теперь только и остается, что ждать. Я жду вестей. Турайа ждет первенца. Грегор со своими помощниками ждет наплыва раненых – их число мало зависит от того, пораженье это будет или победа. Ортос ждет родителей и своего обожаемого Армана, а пока то и дело бегает к нам с Захирой – это дитя всех матерей по причине малолетства открыто любуется зеленоглазой брюнеткой, которой легкое увечье лишь придает очарования. Варт-ад-Дунья ждет торжественных похорон.

Палач убивает преступников – тех, кто уже мертв. Как правило, они безоружны, хотя, как я знаю, в старину допускалось единоборство между казнителем и его жертвой. Нечто вроде Божьего суда на случай, если земные судьи ошиблись. Ныне этот обычай истреблён как варварский.