– Что, теперь в Рутен по мосту пройдем? – спросил я.

– Не совсем так, тезка, – ответил он. – Понимаешь, и ты не такой, как тебе думалось, и Виртдом не по одному слову Фила получился. Рутен – это сплошной туман, хрупкий мираж, планета печальных призраков по сравнению с Виртом. Его нечаянно сотворили простые люди из мыслишек о своем благополучии, оттого и они сами под нашим взглядом и в сравнении со здешним народом ненастоящими кажутся. Такими… бесчувственными. Задумчивыми. Зомби. Помнишь?

– Да вроде. Но ведь рутенцы в их собственной жизни люди как люди.

– Верно. С их стороны, наоборот, мы кажемся медлительными, будто какой-то плавный танец исполняем. Теория относительности. Ладно, не бери в голову. Суть в том, что Вирт, в отличие от большой земли, делал творец, читали про него во многом люди тоже творческие, из тех, что также создают в своем уме и воображении настоящие миры. Но и они, и сам Фил не так сильны, как ты. Сам не знаю, отчего. Ведь тебе удалось пересечь реку лишь однажды и всё-таки вернуться в то же место. И мантию ты носил без страха – а это мощный знак перехода. И без тебя я бы… Ну, словом, нас с моей женой не Фил изобрел, мы как бы самозародились для тебя и друг для друга. И, кстати, о Стелламарис: без нее я сделался односторонний, точно лента Мебиуса, хотя кажусь о двух сторонах и двух лезвиях. Мужских.

– Самое для меня подходящее.

На деле мой разум еле переносил эти рассуждения – он как бы отнялся и онемел.

Далее мы шли полянами, такими зелеными и чистыми, будто здесь уже было раннее лето. Через несколько времени перед нами открылась темная река – такая широкая, что ни о каком мосте или даже переправе, казалось, не могло быть и речи. Холодная и чистая безвозвратная вода.

– Мне туда спуститься?

– Погоди. Там дальше крутой обрыв начнется.

В самом деле, на своем извилистом пути на север река делила надвое мощный холм. Здесь она казалась чуть уже – хотя, может быть, лишь оттого, что где-то посередине над нею колыхалась серебристая пелена, стирая противоположный берег, легкий изгиб на нем – возможно, то, что осталось от холма, – и пойменные луга.

Мы поднялись наверх. Здесь царил резкий, но теплый ветер. Я снял куртку и распустил тесемку ворота.

– А теперь чего – на колени стать и голову склонить? Неловко вроде.

– Ну, есть некоторые вещи, ради которых стоит унизиться, – ответил Торригаль. – Но если не хочешь, то и не надо. Иначе обойдемся.

– Выпьешь, значит. И как это по ощущению?

– Это моя супружница тебя надоумила, похоже? Или сам тогда, в саду, понял? Ну, Стелла говорила, что паршиво: будто тебя вмиг растаскивают на мелкие атомы. Вроде как шарики, лоскутки такие. Хорошая мысль, в общем, у тебя возникла: только мне и сейчас в себе тесно, а постояльца туда пустить – так вовсе не повернешься.

– Тогда всё равно. Не мне выбирать, похоже.

Я услышал за спиной тихий смех.

– Натурально, что не тебе. Хотя потрафить всё-таки хотелось.

– Да ладно уж. Я здешние дела завершил, плоды их, что называется, узрел, и теперь где угодно казнюсь с удовольствием. И как кому угодно.

– Тогда стань совсем прямо и смотри на тот берег…

Когда я послушался и набрал в грудь воздуха – а уж каким он был сладким, этот воздух! – Торригаль внезапно повторил еще раз, с напряжённой интонацией:

– Гляди на тот берег, мейстер!

Я поднял голову.

Пелена истончилась, разошлась, и на пологой вершине четко проявились трава и цветы. Крошечная женская фигурка собирала их, грациозно наклоняясь за каждым стебельком. Выпрямилась и помахала рукой. Тут я увидел – будто через скондское увеличительное стекло…

…Округлое смугловатое лицо, блестящий золотой ободок, пышные русые косы с небольшой проседью, широко расставленные серые глаза с тонкими морщинками вокруг них. Гибкая и легкая повадка молодой женщины.