— Слышь, Валерка, — потянул я его за рукав, — зачем рупь стакан? Давай так, задаром. Неудобно ведь. И со льдом не надо. Ведь брехня это. Слышь?

— Тише ты, тютя, — огрызнулся Валерка. — Реклама это. Понимать надо… Есть халодная вада са льдом!..

Я замолк и встревоженно огляделся по сторонам. Сейчас что-то будет. Сейчас нас погонят отсюда с позором, в три шеи. Где же это видано, чтобы обыкновенную водопроводную воду — рупь стакан?

Но, странное дело, никто нас гнать в шею, как видно, не собирался. Напротив, не успел Валерка отдышаться, а к нему уже потянулись с трибун руки со скомканными рублями: «Выручай, малый! Наливай, друг!»

Валерка торжествующе посмотрел на меня и осторожно — не пролить бы — наполнил первый стакан. Наклоняясь к чайнику, шепнул мне:

— Реклама… Понимать надо. А ты есть тютя.

Чайник разошелся быстро. Уже с порожним мы свободно вышли со стадиона через ворота, и контролерши подозрительно покосились на нас. За пазухой у Валерки топорщились рубли, трешки и пятерки. Довольный Валерка похлопал себя по животу:

— Ну, что я тебе говорил? Значит, так. Сделаем несколько ходок — рубчиков пятьдесят получишь. Захочешь — можешь конфет купить. Или буханку хлеба. Купишь на Привозе у спикулей и домой притащишь. Заработанную буханку. Годится?

Я промолчал.

— Ты чего дуешься? Мало? — Валерка принялся загибать пальцы на руках. — Считай: посуда моя, продаю я, да и придумал все это тоже я. И тебе еще мало? Ну, согласен? Говори, а то вон позову Мишку и Оську, так они мне за трешку всю воду из крана перетаскают. Ну?

Я уже хотел было уйти от Валерки: пусть сам бегает по стадиону со своим пузатым чайником, но в то же время мне вдруг очень захотелось купить на Привозе буханку и принести домой. Хлеба, который мы получали по карточкам, нам троим, мне, Леньке и маме, кое-как хватало. И все же Ленька иногда приносил домой не темный ржаной кирпич, а пушистую пшеничную ковригу! Это он подрабатывал на стороне: копал людям на Фонтане огороды или рыбакам помогал в Хлебной гавани.

Я вспомнил про пшеничную ковригу и сказал Валерке:

— Ладно, пошли.

Когда мы с Валеркой снова проникли на стадион через потайную дырку, канатчики уже забили две штуки в ворота судоремонтников. Стадион свистел и надрывался. И торговля у нас пошла бойко. Валерка едва успевал забрасывать за пазуху скомканные рубли.

Толстый дядька в чесучовом костюме, с двойным подбородком, по которому струйками стекал пот, одним духом опрокинул три стакана подряд и крикнул:

— Спасибо, коммерсанты, выручили…

И хотя он сунул Валерке синенькую пятерку вместо трешки, мне не понравилось это незнакомое слово «коммерсант». И тон, которым толстяк произнес это слово, мне тоже не понравился.

Потом худущий старик в тюбетеечке, с выпирающим кадыком тоже выпил стакан из нашего чайника, расплатился и сказал:

— Ай да бакшишники! Из молодых, да ранние. Ну-ну…

— Есть халодная вада са льдом! Каму напица, прохладица вады халодной са льдом?! — не переставая, орал Валерка, и мы двигались вдоль трибун.

Вдруг я больно наткнулся на чье-то острое колено. Кто-то цепко ухватил меня за рукав. Ленька?!

Прямо передо мной сидел на трибуне мой брат. Одной рукой он держал меня, другой — Валерку. Рядом с ним, вплотную, сидел Коля Непряхин.

— Водичку продаете, спикули? — спросил вкрадчиво Ленька. — Вы бы еще травки на Куликовом нащипали для продажи, тоже навар имели бы.

— Пусти, — дернулся Валерка. — Пусти, слышишь?..

Мы оба были невысокого роста, но все же заслонили болельщикам поле. И на Леньку зашикали со всех сторон:

— А ну отпусти малых, жлоб! Чего пристал?

Я выпустил ручку чайника.

— Катись отсюда со своим самоваром. — Ленька пнул Валерку ногой. — А ты садись, — приказал он мне и раздвинул ноги, освобождая для меня место на трибуне.

Когда я примостился, Ленька больно поддал мне кулаком под ребра:

— Ишь, спикуль нашелся…

Я стерпел и промолчал.

А Коля Непряхин сидел и делал вид, будто он вовсе со мной не знаком.

Я покосился на Колю:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил мне Коля нехорошим голосом.

А Ленька еще раз поддал кулаком:

— Ишь спикуль…

И снова я терпеливо перенес удар. Мне было стыдно. Особенно перед Колей. Я знал, что такое «спикуль». Спикулями называли тех, кто пользовался тем, что тогда было тяжело, «голодуха», и продавал на Привозе буханку хлеба за пятьдесят рублей, а то и дороже.

Море. На берегу оно шуршит не умолкая, лижет песчаный берег и, конечно, пахнет. Но в Отраде запах у моря такой, что к нему никак не можешь подобрать названия. Свежий, в общем, запах, и все. А вот на Хлебной гавани совсем другое дело. На Хлебной гавани целый набор запахов. Вначале приятный, щекочущий ноздри запах смолы; после, когда ловишь сачком под причалом усатых креветок для наживки и руки тебе обволакивают мохнатые зеленые водоросли, пахнет йодом и старым, размокшим в воде деревом. А когда начинаешь таскать удочкой из воды бычков и белопузую глоську, все пахнет рыбой. Рыбой и морем.