— Слушай, — сказал я Ирме и слез со стула, — сейчас я тебе что-то покажу. Сейчас…

Я побежал в нашу комнату и через минуту вернулся с афишей в руках и развернул ее перед Ирмой:

— Вот смотри. Это не твоя мама?

Ирма поднялась, приблизилась к афише. И вдруг я заметил, что глаза ее оживились, заблестели.

— Мама, — впервые улыбнулась она. — Мама… мама… — шептала Ирма, прикасаясь пальцем к афише.

«Узнала», — обрадовался я.

Внезапно Ирма вздрогнула, что-то вспомнила. Я ясно видел — она что-то вспомнила: брови ее сошлись на переносице, зрачки расширились и становились все больше и больше. Она еще несколько раз прошептала тихо:

— Мама… мама… — и вдруг пронзительно вскрикнула: — Мама-а!!! — и повалилась на пол.

В дверях я столкнулся с Гарием Ароновичем. Я не видел его лица. Я вообще ничего не видел, пока не выскочил во двор.

Вечером к Ирме вызвали врача. Мы с братом топтались в коридоре.

— Лёнь, значит, Алиса Гурман — это ее мама?

— Ну да, мать, — сердито объяснял мне Ленька. — И жена Гария Ароновича. Они до войны вместе в цирке работали. Но вот что я хочу тебе втолковать, голова ты садовая. Понимаешь, Соловей, например, не видел, как убили его отца, как дядя Паша погиб. Вовка только извещение получил. И он еще надеется. А вот Ирма видела. Они специально пытали Алису на глазах у дочки. Думали, что Алиса им партизан выдаст. Она ведь в партизанском отряде была, Алиса Гурман. Разведчицей. И она никого не выдала. А Ирму спасли наши. Ирма все забыла. Все, понимаешь ты или нет? Болезнь у нее такая. И вдруг ты вылез с этой афишей. И она вспомнила. Ну кто тебя просил?

— Откуда же я знал, Лёнь?

— Догадаться можно было, не маленький. На другие дела у тебя разума хватает. Ну как не надавать тебе по шее после этого?

Я подумал и покорно подставил брату голову:

— Надавай, Леня. Надавай… если надо.

Незаметно пробегает лето. И хотя до осени с ее дождями, туманами и легкими заморозками по ночам еще далеко, как предупреждение о ней нет-нет да и прошуршит по тротуару одинокий каштановый лист с желтыми закрученными краями.

Появились в городе арбузы и дыни — ешь до отвала. А вообще за последнее время ничего такого особенного не произошло. Дни проходили одинаковые, похожие друг на дружку, как Мишка и Оська Цинклеры.

И вдруг вернулся дед Назар… Вошел он среди бела дня в родной двор чуть ли не босиком, в своей жесткой, просмоленной робе, которую не взяли ни огонь, ни вода. Вошел, и бабка Назариха, полоскавшая Мишкины и Оськины штаны под краном, увидев деда, ойкнула, всплеснула руками, а сама ни с места…

Деда не расстреляли. Фашисты думали, что здоровый и сильный дед Назар будет копать для них окопы, погрузили его в «телятник» и угнали вместе с другими людьми. Уже в Польше наши отбили у немцев концлагерь, в котором находился дед. «Вот тебе, отец, буханка, вот консервы, — сказали деду бойцы. — Возвращайся домой к своей старухе. А с фашистами мы, батя, и без тебя справимся».

И дед пошел. Пешком из Польши в Одессу. Машины шли все на Запад, к фронту, а дед — в обратном направлении, так что пришлось ему добираться домой пехом. «Не полезет же здоровый мужик, с цельными руками и ногами, в машину к раненым. Вот он и шел», — объясняла потом соседкам во дворе бабка Назариха.

А на следующий день после возвращения привел нас дед Назар в Отраду к своему рыбацкому куреню. Курень, ветхая глиняная хибара, стоял на пригорке у самой воды. Тут же неподалеку лежала плоским просмоленным днищем вверх старая шаланда, замаскированная ветками и травой. Дед разбросал сухие ветки и гулко хлопнул шаланду ладонью по днищу, как по животу: «Рыбачить будем», — и провел желтым, в трещинах пальцем по моим ребрам: «Ишь как шпангоуты у тебя выпирают, прозрачный. А ну, огольцы, за работу».

Шаланду мы починили за два дня и сволокли ее гурьбой к воде, чтобы не рассохлась.

…Полдень. Мы сидим в Отраде в утоптанном дворике возле куреня деда Назара. Внизу лениво шевелится море.

— А ну, не мельтеши, не мельтеши под руками, ставрида голопузая! — ворчит на нас дед Назар.

Его заскорузлые, в трещинах пальцы ловко подвязывают надежными рыбацкими узлами крючки к леске. Возле каждого крючка дед уже ниткой прикрепляет цветное перышко. Дед мастерит самодуры под скумбрию. Каждое перышко имеет несколько цветов — синий, желтый, зеленый, — и поэтому самодур называется «огонек».

Хитрая это штука — мастерить «огонек». Чем удачнее распределишь на леске разноцветные перышки, чем выгоднее подберешь чередование цветов и оттенков, тем легче будет обмануть скумбрию. Дело в том, что хоть и ловят ее не с наживкой, как, например, бычка, а «дурят» пустыми крючками, с цветными перышками, не такая уж она дура: чуть что, сразу разглядит, что это обыкновенные перья, a не тюлька, которой она любит лакомиться, и тогда махай самодуром хоть целый день — рыбки не вытащишь.

Но за наши «огоньки» я спокоен: кто-кто, а дед Назар мастер их делать. И хотя сегодня мы только первый раз выйдем в море — вон наша шаланда уткнулась носом в воду: ждет, — я уверен, что возьмем мы никак не меньше сотни рыбин.