«Ишь ты, девчонка чего пишет: „Никогда еще на планете люди не жили так красиво, как живут в нашей стране, в наше время“, — раздумывал Александр Николаевич, бредя затихшим под знойным солнцем поселком. — А мы, что же, не красиво свое время отжили? Нет! Мы с Владимиром Ильичом Лениным путь начинали, а потом его заветы выполняли. Люди коммунистического общества не забудут и нас, бойцов ленинской партии».

На краю участка Соколова стояла высокая старая груша. Она осталась от старого сада. Весной она сплошь покрывалась цветом, казалась полным сил деревом и гордо высилась среди молоди, росшей на месте давно вырубленных ее сверстников.

Буйный цвет старого дерева приносил мелкие и жесткие, как у лесного дичка, дульки. А осенью, стряхнув листья, груша становилась откровенно старой, хотя черный ствол ее и на новую зиму оставался надежной опорой искривленным ветвям и сучьям.

«Видишь, какая счастливая судьба тебе выпала, — завидев старую грушу, подумал Александр Николаевич. — Пожалели тебя почему-то, а то и забыли срубить вместе с твоими сверстниками, когда запущенный сад расчищали. А теперь у кого на тебя рука поднимется? Стой, красуйся и страдай, пока сама не рухнешь…» — Александр Николаевич дошел до своего участка и сел в холодок под вишенку на старое перевернутое кверху дном ведро.

Густо увешанная кораллово-розовыми еще жесткими ягодами ветка соседней вишенки выставилась на солнце; на самом ее конце две Ягодины, словно самые жадные на свет и тепло, уже набухли темно-бордовой мясистой спелостью. Александр Николаевич потянулся к ним и сорвал.

«Сладка уж, — определил он, попробовав ягоды. — А не наберу ли я спеленьких своему степняку?» — Александр Николаевич оглядел млеющие в благодатной теплыни вишенки. Артема, конечно, можно было угостить вишнями.

Но тут Александр Николаевич заметил у штамба вишенки, под которой сидел, аккуратную щепотку желтоватой пыльцы. Эта пыльца струйкой набежала на землю по трещине в коре от почти незаметного отверстия. Под кору молодого дерева забралась какая-то нечисть и точила его.

Александр Николаевич достал из рундука кусок проволоки и с трудом вытащил из довольно уже длинного хода жирного вредителя. «Не зря в сад пришел. Надо еще посмотреть», — решил Александр Николаевич.

Он пошел меж деревьями, осматривая их стволы и набирая в кепку самые спелые вишни.

Где-то в глубине сада хор хмельных, но не очень фальшивых голосов затянул «По Дону гуляет казак молодой». Какая-то компания уже начала гулянку в саду и, судя по голосам, то визгливым — женским, то густым — стариковским басам, компания собралась немалая, семейная. И старый Поройков вернулся мыслями к своим семейным делам.

Как это получилось, что растили они с Варварой Константиновной детей и как-то предопределяли им судьбы? А вырастили — и все не по родительскому плану получается. А может, народная жизнь так обновляется, что старикам самим ее уж не понять, не то что детям в ней указывать дорогу? Так ли оно, этак ли, а в старости родительские обязанности получаются неясные. Неужели только и осталось, что сопротивление неумолимым болезням да вот этот садочек, эти первые спелые вишни, которыми он собирается угостить сына? И как же это получилось, что, когда был молодым, хотел угадать будущее своих, тогда еще не родившихся детей, а не угадал и собственной старости?

Александр Николаевич оглядел округу. Видел ли он в своих давних боевых мечтах о будущем именно таким этот завод, этот поселок и все, что лежало вокруг, как свое последнее местожительство на земле?

Нет, он всего этого в мечте не видел именно таким, каким оно было сейчас перед его глазами. А вот жизнь при народной власти, которой он и его дети и внуки сейчас жили, виделась ему именно такой. Но мечта всегда вела его в жизни и он всегда видел, как достигается мечта, а, достигнув, никогда не мог постичь ее во всей жизненной полноте сам, в одиночку. Для этого и глаз только своих, и сердца, и души не хватало. Вот тут-то старый Поройков и подумал, что дети его, чьи мозг, сердце и глаза были его кровными, чьи жизни были продолжением его жизни, увеличивают мир его стариковской души. Их труд, их радости, их страдания — все это и его жизнь, его личное богатство, душевное богатство его старости, нажитое всей его жизнью.

Александр Николаевич посмотрел на далекий голубевший плес Волги. На глаза попалась старая груша. «Это тебе, бабушка, до конца века с места не стронуться. И не нажить больше ничего. А я вот возьму супругу да по Волге и поеду с ней. Ишь, как манит. Самая пора ехать…»

Но тут справа от Александра Николаевича послышался громкий голос:

— Так и есть! Думаю, по такой погодке обязательно ты должен в садочке быть. — Егор Федорович Кустов продрался сквозь крыжовник. Его полное чисто выбритое лицо было в красных пятнах, и он тяжело дышал.

— У тебя, что ли, гуляют? — спросил Александр Николаевич, пожимая потную руку Кустова.

— У меня… Родня… Ишь, распелись. А меня, значит, в магазин за водкой. Не хватило старикам. Эх, и народ! Говорят, водки бояться не надо, пусть она тебя боится, иначе — убьет водка тебя. Вот и понимай их.

— И раздобрел же ты. — Александр Николаевич взглянул с усмешкой на жирную волосатую грудь Кустова, обтянутую расстегнутой трикотажной рубашкой. — Сердце пошаливает?

— Да вроде ничего. А раздобрел… Ничего не могу поделать. Уж я и городками занялся, и работаю… А все пухну.