Подшипниковый завод не просто не выполнял плана, не только был в долгу у страны — он оказался в долгу у будущего, у коммунизма. За это и начался спрос с виновных на собрании партийного актива.

Виновных было много, и степени виновностей были разные.

От выступавших ораторов доставалось бракоделам, неразворотливым снабженцам, медлительным организаторам. Многие сидящие в зале, слушая горячие речи, опускали головы, многим приходилось задумываться. Но на собрании вскрывались и тяжелые болезни всего производства, и этим подтверждалось и пополнялось главное обвинение, выдвинутое в статье Тихона Отнякина.

— Как же все-таки получилось, что наши руководители перестали понимать по-государственному свою роль? — спросил директора в своей речи Егор Кустов. И ответил: — Да потому, что они стали делягами. Вообразили себя генералами от подшипниковой промышленности, перестали понимать, что нельзя строить коммунизм, забыв о простых людях. А мы вот им напомним о себе и скажем: не позволим дальше вести стратегическую линию на штурмовки, на фальшивые рапорта, на очковтирательство. Мы не позволим скрываться за недостаточное снабжение завода металлом, новыми станками и винить только министерство. Мы, простые люди, знаем цену нашему труду; он и нам щедро отдается, и детям в наследство пойдет. Если мы несем по чьей-то вине потери в труде, то эти потерн самые невосполнимые, причем потери в мировом масштабе. Я это говорю насчет соревнования с капиталистическим миром. А раз так, то и выходит, что стратегическая линия, товарищ директор, у вас не наша, не коммунистическая. Вот и все!

«Это он уж слишком, — подумал было Александр Николаевич. — Руководители завода — люди партийные. — Однако, приглядевшись к директору, он встревожился: — А не понимает он. Ох, не понимает, за что его парят».

Директор сидел с невозмутимым видом: собрание было для него одним из привычных, когда он оказывался под огнем критики, признавал ее, но всем видом своим показывал, что есть обстоятельства, которые ведомы только ему, против которых он бессилен, и потому все то, что делается на заводе, — единственно возможное в этих обстоятельствах.

«Как неудачно сложился человек, — пожалел директора Александр Николаевич. — Не станет у него силы обновлять завод».

Зато главному инженеру, по мнению старика, партийная «банька» все же оказалась «пользительной»: действие ее сказывалось в той лихорадочности, с которой он делал записи в блокнот, в злом выражении его худого лица, которое он то и дело вытирал платком.

Секретарь парткома тоже был разогрет. Ему тоже досталось. Один оратор посоветовал перестать чувствовать себя «при директоре», забыть, что был недавно начальником цеха, и стать самостоятельным руководителем. Другой упрекнул за шумиху и показную парадность в социалистическом соревновании. За комитет комсомола, который больше заседает, чем работает, тоже крепко досталось. Но секретарь парткома набирался сил на собрании, в этом Александр Николаевич был убежден.

Ход прений Александр Николаевич совсем уж было оценил как хозяйский и уже ждал перерыва, намереваясь подтрунить над Егором Кустовым, припомнить его слова насчет того, что только пенсионер может быть полностью бесстрашным в критике. Разве сам Егор смалодушничал на трибуне? Но тут на трибуне появился работник из БРИЗа и напал на Отнякина: он назвал его самонадеянным выскочкой, пробывшим на заводе без году неделю, щелкопером. Статью Отнякина он назвал верхоглядством и встал горой на защиту заводских руководителей, честно выполняющих свой долг в труднейших условиях. От такой защиты даже главный инженер поморщился. Это было не хозяйское выступление.

«Такие-то и жизни своей не хозяева», — подумал Александр Николаевич. И тут ему захотелось тоже выступить, сказать о том, о чем еще никто не говорил и не скажет. А сказать надо всем, и директору особенно, пусть люди подумают над словом старика, что значит работать гордо. Он попросил у соседа бумажку и карандаш и послал в президиум записку.

Тем временем на трибуну взошла Мотя Корчагина. Никогда на таких больших собраниях она не выступала, а тут решилась.

— Недавно мы прочитали постановление о преодолении культа личности и его последствий, — уверенно начала свою речь Мотя. — Центральный Комитет нашей партии напомнил нам слова Владимира Ильича Ленина о том, что ум десятков миллионов творцов создает нечто неизмеримо более высокое, чем самое великое и гениальное предвидение (это Мотя прочитала по бумажке). Так-то оценивал Ильич наш ум, товарищи. Про что здесь многие говорят? Да про то, что мы все очень хорошо знаем, куда направлен наш общий труд на заводе, и еще про то, что нам мешает. А за всем тем, что нам мешает, стоят тоже люди, у которых понятие заскорузлое. С этими людьми мы и должны разговаривать прямо, против шерсти их задрать перед всем народом. И я хочу сейчас сказать свое слово начальнику нашего цеха Гудилину Михаилу Михайловичу. Его деятельность подробно описана и в нашей газете и в областной тоже частично освещалась. А только итога ей не подбито. Да так, чтобы все знали. А итог такой: если посмотреть, какие задачи нам предстоит выполнить, и поглядеть на наш цех, так иначе, как разваленным, он выглядеть не будет. Может, наш коллектив цеха виноват? Конечно, виноват. Виноват в том, что мы в своей партийной организации не потребовали от Гудилина, чтобы он к рабочему слову прислушивался и уважал его, чтобы он принимал нашу руку, когда мы ему предлагали ее для помощи. А ведь Гудилин нанес заводу большие потери, если их в потерянном труде посмотреть. И не хочет человек чувствовать себя за это виноватым. Вот он у нас студент: в рабочее время уроки учит, а в цеху порядка не наводит, даже не обращает внимания, что в цеху есть новое оборудование, а работают на нем по-старому необученные люди. Какой же из него в дальнейшем будет руководитель, хотя и с инженерским дипломом? А то на работу под хмельком заявится. А с него пример берут. Вчера только наладчик Сопрыкин на четыре часа во вторую смену опоздал. Не за ту науку прежде взялся ты, товарищ Гудилин, тебе бы поначалу людей любить и уважать научиться надо. Если бы ты рабочего любил, так и в цехе станки бы хоть расставил, чтобы у них легче было, просторней работать. В грязи надоело работать…

— Демагогия! — пробасил Гудилин. Его не очень пока трогали, и он помалкивал. А как Мотя задрала против шерсти, не выдержал.

Мотю будто ударили по лицу.

— Демагогия!? — вскрикнула она. — Любят у нас этими словами некоторые бросаться, когда против правды нечего сказать. Слушать надо, товарищ Гудилин, что люди говорят, да понимать, что когда с тебя государство, партия спросят, — не отделаешься этим словом, как от меня хочешь отделаться. — Мотя пошла от трибуны и добавила: — Некоторым запретить надо это слово, не для них оно.

«Как он ее обидел-то, — посочувствовал Александр Николаевич рассерженной Моте. — А и мне надо ему свое слово сказать. На меня, небось, не рявкнет». Он стал обдумывать свою речь, полагая, что выступать ему еще нескоро, если вообще придется: народу в прениях много записалось, и скоро должны «подвести черту». Но тут председатель сказал, что слово просит старый рабочий Поройков и президиум предлагает выслушать его без очереди. Собрание ответило аплодисментами.

«Эх, как неожиданно», — растерялся Александр Николаевич, однако пошел к сцене.