— Кончай, закругляйся, обалдел совсем? — шипит мне Костя, когда я, после очередных аплодисментов, зачем-то оглядываюсь назад.

Голова возвращается мне на плечи. «Ну, болван», — говорю я себе. Аплодисменты, что звучат мне напоследок, отнюдь не призывают меня продолжить чтение — это не слишком бурные аплодисменты прощания. Хотя, вижу я, Иветта Альбертовна с Пашей-книжником стараются изо всех сил.

Вечер традиционно заканчивается застольем. Так было в советские времена, не по-другому это и сейчас. Ты восходил-восходил на Эверест, пер туда, пер, сделал последний шаг — и тут же кубарем вниз, к подножию? Это невозможно. Подошедшего ко мне пожать руку Пашу-книжника я усаживаю за стол рядом с собой. Иветта Альбертовна со своей сияющей улыбкой стоит поодаль, сделать вид, будто ее тут нет, невозможно, и я, поколебавшись и обреченно вздохнув про себя, зову Иветту Альбертовну также присоединиться к нам. Появления Евдокии я больше не опасаюсь. Ясно, что она теперь уже не появится.

Правит за столом бал та самая поэтесса из Ганновера, стихи которой вызвали у меня зубовный скрежет. Она обращается ко всем на ты, предлагает тосты, шумно рассказывает всякие истории из своей жизни. Ларчиков неожиданно «опознает» меня и начинает расспрашивать об общих знакомых, но в какой-то момент беседа со мной становится ему не интересна, и, резко отвернувшись, он снова перестает узнавать меня.

Паша-книжник вдруг заводит со мной разговор о Савёле. Он убеждает меня, что Савёл имеет передо мной какие-то финансовые обязательства, что он недоплачивал мне и я должен поднять этот вопрос.

— Да Боже мой, Паша, — говорю я, — кто же сомневается, что недоплачивал?

— Нет, речь о «Песенке стрельцов», там другое, я все время хочу вам об этом напомнить, — не отстает от меня Паша. — Ведь вы же заключали на нее договор еще Бог знает когда. Еще при советской власти. Савёл тогда еще был нормальным человеком, он тогда еще из-за денег не был готов удавиться.

— Вроде как так, — неохотно соглашаюсь я.

— И значит, он с вами заключил нормальный договор, с процентами. А не как потом.

— Так и что из того? — спрашиваю я Пашу.

— А то, Леонид Михайлович! — восклицает он. — «Песенку» мы до сих пор исполняем, а он вам за нее, знаю, не платит. За остальное — так уж вы согласились, а за «Песенку» обязан, за каждое исполнение, там, наверное, такая сумма набежала!

Скажи он мне это, когда я уезжал от Савёла тем вечером, я бы вцепился в его сообщение мертвой хваткой, я бы вырвал из Савёла эти деньги, что он мне и в самом деле, возможно, должен. Но Паши при обсуждении не было, и все это теперь неважно. Да и сумма, что там набежала, наверно, не сравнима с той, что я уже получил и еще получу благодаря Балерунье.

— Да как теперь что докажешь, — говорю я.

— Так а договор?! — вновь восклицает Паша.

— Ну, договор! — машу я рукой. — Где его теперь найдешь.

— Мальчики, примите меня, дайте посижу с вами, — прерывает наш разговор Гремучина. Она стоит над нами и с хозяйским правом ждет, когда кто-то из нас уступит ей место.

Паша, глянув на меня, с неохотой встает.

— Садитесь, Маргарита, — приглашает он.

— О, вот спасибо, — тотчас плюхается на его стул Гремучина. — Пашенька, ты джентльмен. Ты постоишь, да? Очень хорошо, что вы тут оба вместе. Я хочу на Савёла пожаловаться.

О Боже, и она о Савёле.

— Уволь, уволь! — вскидываю я руки. — Со мной о нем ни слова.

— Нет, почему? — Гремучина округляет глаза в таком изумлении, словно я отказываю ей зимой в снеге. — Женщине нужно поплакаться в жилетку, кому как не друзьям?

— Что, Маргарита, у вас такое накипело против Савёла? — спрашивает Паша. Их группа — его жизнь, и все, что касается этой жизни, важно для него.

Гремучина вскидывает на Пашу глаза и благодарно гладит его по плечу.

— Пашенька, ты джентльмен, я же говорю. — После чего взгляд ее вновь устремляется на меня. — Какой тяжелый человек Савёл. Просто как камень. Он плющит! Плющит, плющит, плющит! С творческим человеком так можно? Особенно женщиной. Я начинаю сомневаться, творческий ли он человек сам!

Паша, склонившийся над нею, выпрямляется.

— Утверждают, Маргарита, Сальери был неплохим композитором.

Гремучина сидит с нами еще минут пять и, неудовлетворенная, что не получилось устроить обсуждения Савёла, покидает нас, бросая напоследок:

— Век женщины не наступает, а уже наступил. Мужчины боятся уже собственной тени. Мужская робость скоро войдет в поговорку.

— У бедняжки никак не получается наладить контакт с коллективом, — говорит Паша, удостоверясь, что Гремучина отошла достаточно далеко и не слышит нас. — Все время хочет поставить себя над всеми. Она всех выше, а все остальные ниже.

— Но подходит она вам как автор? — интересуюсь я. — Одну песню вы с нею, судя по тому нашему выезду на празднество, уже сделали.

Паша презрительно машет рукой.

— Так это ни то ни се. Подмалевок. Для пробы. Пока все без толку.

На том мы с ним эту тему и завершаем.

А скоро наше застолье и вообще заканчивается. Вдруг, будто провеяло ветром и подхватило, все начинают собираться, вот еще только что сидели — и уже поднялись. В дверях я оказываюсь рядом с Иветтой Альбертовной. Что, наверное, не слишком случайно.