— Нет-то нет, — ответила бабушка Катя, — а в армии-то у солдата жизнь что? Копейка.

Метроном, отстукивающий имя Сасы-Масы, снова застучал в мозгу Лёнчика со всей силой.

— Совсем не обязательно только в армии, — сказал он.

Вот так, с такого известия началась его гражданская жизнь.

Назавтра он первым делом отправился в военкомат. Нужно было встать на учет, взять справку для милиции о демобилизации — получать паспорт. Пошел он в гражданском, но дежурный капитан у порога завернул Лёнчика обратно: «Пока вы без паспорта, товарищ младший сержант, вы состоите на воинской службе в Советской армии и не имеете права ходить в гражданской одежде!» Лёнчик запротестовал, ссылаясь на запись в военном билете, что уволен в запас, и нарвался: «Сейчас покажу вам, в каком вы запасе! Задержу — и на гауптвахту, отсидите там по полной за нарушение формы одежды!» Взгляд у капитана, когда он произносил эту тираду, стал таким бело-каленым, что Лёнчик без дальнейших раздумий предпочел подчиниться. Дома была одна бабушка Катя, отец с матерью, еще когда он спал-отсыпался, ушли на работу, брат в школу, и, увидев, что Лёнчик переоблачается в форму, она встревожилась: «Тебя что же, снова призывают?» Лёнчику стало смешно. «Да нет, баб, — сказал он. — Шел вчера в темноте — никто не видел, надо вот сегодня напоследок покрасоваться». Она восприняла его слова всерьез: «Ой, да конечно, конечно. Такой ты удалец-молодец в форме. — И тоже пошутила: — Такой удалец-молодец — все девки твои». — «Не откажусь», — с бравостью отозвался Лёнчик.

Он почистил пуговицы на кителе и бляху ремня асидолом, отдраил до зеркального блеска ботинки чтобы капитану в военкомате не к чему было придраться, и снова вышел на улицу. И только успел отойти от дома, лицом к лицу столкнулся с Гаракуловым.

Серое габардиновое пальто, рассчитанное на широкую, квадратную фигуру Гаракулова, при каждом шаге полоскалось на нем, словно он сейчас представлял собой что-то вроде огородного пугала из сколоченных крест-накрест палок. По лицу его можно было бы изучать анатомию черепа — так плотно обтягивала кожа костяк, казалось, она наклеена на него, — а посередине левой щеки багровел странный четырехточечный изогнутый шрам.

— Во ни хрена себе, кого вижу! — заступая Лёнчику дорогу, проговорил Гаракулов. — Идет блестит доспехами, прямо витязь. В отпуск, что ли? Или дембельнулся?

— Демобилизовался, — с неохотой отозвался Лёнчик. — Привет.

— Я и говорю, привет, — Гаракулов будто спорил с ним. — В форме, ремешок кожаный… Подари ремешок-то.

— Как это подари? — удивился Лёнчик. — Как я, интересно, в военкомат приду? Ремень — часть формы.

— Сходишь — и подари. На что он тебе. Не будешь же носить?

— Едва ли, — согласился Лёнчик.

— А я буду. Кожаный, с бляхой. Свинца туда граммов сто пятьдесят — ого какой будет ремень.

В одно мгновение десять лет жизни осыпались, как шелуха, Лёнчик увидел, как они с Гаракуловым, ворвавшись в школу, несутся сломя голову по лестнице на свой четвертый этаж, Гаракулов отстает и, отставая, пытается подставить подножку…

— Ты сходи в армию, послужи, и будет тебе ремень, — сказал Лёнчик.

Какая перемена произошла с лицом Гаракулова! Глаза налились холодной бешеной тяжестью, во всем облике его прорисовалось что-то бульдожье — вот прыгнет и разорвет.

— Ты, падла, что, думаешь, в армию сходил, ты против Гаракулова переть можешь?! Ты понимаешь, ты против кого? Кто против Гаракулова — я тому, падла, жилы быстро…

— Ладно, поговорили, — с легким сожалением, что ему так и не открылась причина странного изменения в наружности Гаракулова, сказал Лёнчик.

Гаракулов, однако, шагнув вбок, снова заступил Лёнчику дорогу, — они едва не уперлись грудь в грудь. Лёнчик даже услышал запах чесночной колбасы, шедший изо рта Гаракулова.

— Что поговорили! — изошло из Гаракулова с той же бульдожьей бешеной тяжестью. — Ты спроси, как живешь! Не хочешь знать о старых товарищах?!

«Не хочу», — Гаракулов нарывался на этот ответ. Но бить по физиономии, пусть и словами, — Лёнчик к такому был не привычен.

— Ну? Как живешь? — спросил он.

— Не видишь, как живу? — тотчас, вопросом же ответствовал Гаракулов. — Кожа да кости остались! Чуть туда, где Жека кукует, не отплыл!

Жека — это был его друг неразлейвода Радевич, у него еще в школе открылся туберкулез, и он, вскоре, как они с Гаракуловым ушли в ремесленное, умер.

— Что с тобой такое? — механически поинтересовался Лёнчик.

— Подколол один. В карты играли. В «очко». Хрена там, большая наука. Фарт идет, в коленках мандража нет — сядешь на трон. — Гаракулову, было видно, доставляло удовольствие рассказывать о том событии. — Я, как ни открою, «очко» и «очко». Он у меня уже без носков, в трусах и майке. На майку будешь? Буду! У меня «очко», снял с него майку. На трусы будешь? А куда ему, он что, имеет право отказняка мне выставить? Он права не имеет, без трусов ему западло оставаться, он за финяк: краплеными мечешь! Слово за слово, крыть ему нечем — и стукнул меня. Причем, падла, сразу финяком забздел, вилку из банки схватил, килькой водку закусывали, и этой вилкой мне. Во, видишь? — ткнул Гаракулов себя в щеку, в тот странный четырехточечный изогнутый шрам, с самого начала привлекший внимание Лёнчика. — Ну, я его той банкой, крышкой ее, как цапну — куда он меня. Крови — как из барана. Забздел, падла, что порву его, тут финяком и стукнул. И в печень, сука, в печень! И два раза, сука!

Лёнчик уже жалел, что минуту назад не отказался слушать рассказ Гаракулова. Но как минуту назад он не мог произнести «не хочу», так сейчас невозможно было остаться к этому рассказу безучастным.

— В печень? Ого! Под счастливой звездой родился. В печень — это не мышцу порезать.

— Полгода в больнице под капельницей, — с горделивым самодовольством отозвался Гаракулов. — Три операции, хотел бы? Полторы недели только как вышел.

— А тот, что подколол? — не удержался, спросил Лёнчик. — Судили?