Гаракулов поморщился:

— А чего судить, если моего заявления нет? Но он сейчас, сука, моя сявка по гроб жизни. Скажу ему, лижи мне ботинки, — будет лизать. А я еще другой ногой на холку ему встану.

Лёнчика внутри всего передернуло.

— Зачем тебе это нужно? Чтоб языком и на холку?

Глаза у Гаракулова сузились. Бульдог в них словно бы клацнул зубами.

— А что, чтобы мне на холку? Я тебе что, простой слесарюга? Я бригадир! Я бригаду… всё у меня в кулаке, не пикнут у меня! Хочешь вместо меня бригадиром? Порви мне сначала пасть, я тебе свое место только вместе с глоткой отдам! Дай срок, в техникум поступлю, закончу — начальником цеха стану. Я план, всех раком поставлю — а дам!

— Рад за тебя, — прервал его Лёнчик. — Прежде всего, что жив-здоров. А мне надо идти. На гражданские рельсы нужно себя переставлять.

На этот раз Гаракулов не воспротестовал.

— Ладно, иди, — как разрешил он Лёнчику. — Переставляйся.

Еще одна оглушающая встреча произошла у Лёнчика в милиции. После военкомата, обретя наконец нужную справку, он отправился в паспортный стол. Женщина-делопроизводитель забрала у него справку, дала заполнить форму на получение паспорта, он заполнил, она пришпилила к ней принесенные им фотографии и исчезла с его бумагами за дверью, что вела в другую присутственную комнату. Появившись через минуту, она предложила Лёнчику пройти вслед за своими бумагами.

Лёнчик проследовал указанным ею путем, вошел — и остолбенел. Комната, оказавшаяся за дверью, была невероятно мала — клетушка, но во всем ее облике — как стояла мебель, в деталях обстановки — было нечто, что недвусмысленно свидетельствовало: это не просто присутствие, а кабинет . И за письменным столом со столешницей зеленого сукна в этом кабинете сидел смотрел на него каменно-суровым взглядом, с погонами младшего лейтенанта милиции на плечах, тот мордатый, что ударил его наладошником.

Садись, не размыкая губ, указал он Лёнчику мановением руки на стул около своего стола. Дождался, когда Лёнчик сядет, и из него, с той же каменной суровостью, так запомнившейся Лёнчику при их встрече на Самстрое, изошло:

— Отслужил, значит? И что, думаешь, на гражданке вольная воля? Что хочу, то и ворочу?

Лёнчик ошеломленно молчал. Превращение мордатого из бугра шпанской кодлы в представителя власти было так неожиданно, что язык ему будто связало. Смотрел на него и молчал. И если б еще простой милиционеришко, а то уже офицер!

— Язык отсох? — повысил голос мордатый. — Чем собираемся на гражданке заниматься? Тех, кто думает, что на гражданке вольная воля, мы быстро укорачиваем. Носом в их дерьмо — и нюхай!

Молчать дальше было невозможно.

— Чем заниматься, — выдавил из себя Лёнчик. — Работать пойду.

— Вот именно! Работать. А не груши тем самым местом околачивать. Будешь околачивать — быстро управу найдем. Понятно?

— Понятно, — снова вынужден был ответить Лёнчик.

— Если понятно, — свободен, — повел головой мордатый, указывая на дверь.

Лёнчик вышел из кабинета с чувством, будто его обварили крутым кипятком.

Женщина-делопроизводитель в комнате при виде Лёнчика вопросительно воззрилась на него:

— Претензий к вам нет?

— Каких претензий? У кого? — удивился Лёнчик.

— Ну, в кабинете вы были! У лейтенанта!

— Какие у него могут быть претензии? С какой стати?

— Мало ли, — со значительностью изрекла делопроизводитель.

— Нет, никаких претензий.

— Тогда через три дня приходите за паспортом, — делопроизводитель уткнулась в бумаги на столе, всем своим видом показывая Лёнчику, что разговор закончен.

— А если бы были, так что? — спросил Лёнчик.

Делопроизводитель посидела-посидела, не отвечая, но он стоял над нею, и она подняла от бумаг голову.

— Если бы да кабы, во рту росли грибы! — в голосе ее прозвучало раздражение. — Нет претензий — и радуйся. Через три дня, говорю!

Выйдя из паспортного стола, Лёнчик отправился в Дом пионеров к Алексею Васильевичу. Он чувствовал перед ним вину — что не попрощался, уходя в армию, и собирался зайти к нему непременно, только не планировал этого в первый же день гражданской жизни. Но после паспортного стола желание увидеться с Алексеем Васильевичем сделалось нестерпимым. Словно проглотил какую-то тухлятину, и, чтобы забить отвратительный вкус во рту, требовалось немедленно заесть гадость.

С Алексеем Васильевичем в Доме пионеров он, однако, не встретился. Это было невозможно. Невозможно встретиться с тем, кого нет. Алексея Васильевича не было в живых уже целый год.

Лёнчик поднимался по лестнице из подвала, где находилась столярная мастерская, на площадке между маршами горела лампочка, сверху, с первого этажа, в лестничный проем падала наискось истаивающая книзу занавесь дневного света, но ему казалось, наступил вечер, сумерки — так темно было перед глазами. Гад, почему он не зашел к Алексею Васильевичу тогда, три года назад, перед уходом в армию!