Принесла намедни сова Василиса два небольших кусочка коричневого цвета. Один совсем темный, другой посветлее. Первый кусочек был отчаянно горьким на вкус. Второй кусочек — весьма приятен и сладок. А все вместе это природное безобразие называлось очень странно — шоколад. Понравилось оно норке Анфисе до самой крайности: был в нем какой-то истинный, не замутненный никакими пищевыми добавками природный вкус. «Вот и жизнь наша, — подумала норка Анфиса, — напоминает это диковинное лакомство. Порой удивительно горька на вкус, а порой дарит удивительные и приятные встречи и подарки, сладкие, как мед. А поначалу и не поймешь, что тебя ожидает».

Решила норка, что еще закажет в королевстве Вестбинском этого диковинного продукта побольше, благо его там научились делать. Размечталась она опять о вкусной еде, но быстро вернулась к Василию. Он никогда не приходил просто так. Как пить дать опять со своими несуразностями да диссонансами приплелся. За что ей такая напасть!

Очень старалась она не подать виду, но вот только покорной терпеливости превратившегося в большую и красивую птицу и улетевшего навсегда ежика у нее не было совсем. Совсем другим темпераментом обладал этот небольшой и подвижный зверек. Потому и сложно ей было с хорьком Василием. Он и раньше говорил загадками из-за того, что книг философских начитался, а уж как талант его проснулся, так и вообще витиевато изъясняться стал. Как говорил выдренок Константин, исконный труженик Дальнего Леса, о своем общении с хорьком Василием — без бутылки березового сока не разберешься. Но делать нечего, таланты, они все такие — сложные в общении да заковыристые по натуре.

— Случилась у меня, Анфиса, сущая и несказанная беда: нежданно порвалась нить смысла, — глубокомысленно произнес хорек, не меняя выражения лица и не поворачивая головы, — Совсем порвалась в месте крайнего напряжения и особого, неестественного ехидства. Перманентно. Вот тебе здравствуй и прощай и прочие условные неказистости.

— Ты, случаем, не перепил березового сока? — спросила норка Анфиса, переводя дыхание. — Что там у тебя за нить порвалась неказистая? Да еще со смыслом. Где же ты такую откопал в наших-то сказочных местах всеобщего благоденствия? У нас все нитки казистые, да и рвутся по лесным понятиям.

— Да нет, не поняла ты. Неказистость — это то, что неожиданно случилось. Наверное, это сон меня коварно подвел. Некстати он совсем пришелся. А может быть, есть в этом невидимый глубокий смысл, вот только не нахожу я его. Совсем не нахожу.

— Да как же тебя понять, беда ты моя окаянная, если ты опять загадками изъясняешься да к тому же ищешь не пойми что и найти не можешь. Я могу поверить, что у тебя со смыслом нелады случились. Вот только давно это уже произошло: как ты начал свои ученые книжки читать, так смысл у тебя и отъехал куда-то. А сон, кстати говоря, он всегда кстати приходит. А неказистость — это как раз то, что ты мне тут лопочешь, — изрекла Анфиса, садясь в свое любимое кресло-качалку. — Давай все сначала и без всяких выкрутасов и твоих мудреных слов. На простом лесном языке, без твоей философской учености.

А хорек все еще продолжал что-то тоскливо и бессвязно бурчать про природные диссонансы и сложности творчества. Добрых полчаса ушло у норки Анфисы, чтобы понять, что же на самом деле случилось. И поняла норка это все вот так: у Василия случился творческий выброс — он лихорадочно понаделал шедевров и, притомившись от небывалого напряга, уснул. А проснувшись, так и не вспомнил, что же он такое страшное и великое сотворил. Дело привычное — эти таланты всегда не очень-то соображают, что именно они творят. Поохал хорек Василий, выпил изрядную дозу березового лекарства. Но делать нечего: собрал всю коллекцию, которую недавно наваял, и принес нетленные шедевры к норке Анфисе, чем ее весьма озадачил.

Норка Анфиса умела продавать творения Василия и расписывать их удивительные достоинства. Порой она даже находила в них то, о чем не догадывался сам художник. Все это так, но вот так посмотреть на его новые загогулины и с ходу, с первого взгляда, определить, что же он такое изобразил, Анфиса не могла. Да и не хотела.

Поэтому пришлось вызывать другого творческого деятеля, обитающего в лесу, сову Василису. Она в последнее время была занята пересказом народных сказок в своей собственной редакции— специально для жителей Дальнего Леса. Причем филин принес ей откуда-то толстенный такой фолиант в богатом золоченом переплете. Говорят, что его выронил кто-то из бородатых лесоводов и лесолюбов. А еще говорили в окрестных королевствах, что это сам Шекспир написал. Никто в лесу и не слыхивал о таком звере, но Василиса уже объяснила, что это тоже сказки. Лукавый сказочник, сочинитель Шекспир, по словам Василисы, хоть и жил в давние времена и в другом мире, но тоже диковинные истории писал, да еще и в стихах. Да только все они страшные и плохо заканчиваются. Наверное, таков был его мир. Или просто Шекспир жил в самые вредные и ехидные времена. Но это не беда. Обещала она сделать для жителей Дальнего Леса свою редакцию. На то и писатель, чтобы всем сказкам хороший конец дописать, а плохих и в жизни хватает. В общем, пребывала Василиса вся в заботах, но выручить старую подругу — дело важное и практически святое.

Так что, получив магический сигнал вызова от Анфисы, решила сова Василиса махнуть в сторону Серебряного озера, где находился домик норки. Погода стояла теплая, да и ссориться с Анфисой совсем не хотелось. Вылетев от заброшенного домика охотника, сова быстро добралась до домика норки.

Василиса вошла в гостиную норки усталой походкой большого художника, которого оторвали от важного дела, поправляя перья в крыльях. В самом центре кухни, на большой лавке, лежали шедевры Василия, не имевшие никакого названия. На взгляд норки Анфисы, все абсолютно одинаковые, как братья-уродцы. Но она понимала, что здесь лежит именно та сумма, которая необходима для ее новой гостиной.

Василиса, совсем ненадолго вынужденно оторвавшись от сказок в своем, оригинальном пересказе для жителей Дальнего Леса и окрестных королевств, с подлинным интересом рассматривала новые произведения Василия. Она много слышала о его нетленных творениях, но вот так близко их видеть еще не удавалось. Сначала жалела, что такое чудо не видела, но вот теперь поняла, что это даже к лучшему. Увидеть сразу всю серию — показалось ей настоящим испытанием вкуса и ощущения прекрасного.

Мысль о том, что это сущее дерьмо, была первой, которая пришла ей в голову и благополучно покинула ее абсолютно скрытой от окружающих. А потом пришла счастливая идея, что если «шедевры» до сих пор не определены, то могут называться как угодно. Так что особо и напрягаться-то не надо — у Василия все, что ни наваяется, так или иначе про любовь будет. Ведь сам не знает, какая это напасть земная, а ищет ее, глупый, во всем. Поэтому если в детали не вдаваться, то название прямо на поверхности лежит. Про любовь это сущее безобразие, и всё. Да и ему, хорьку этому, наверняка понравится. Почему не сделать художнику приятное? Особенно если это тебе ничего не стоит. Вот так и решила сова Василиса, и теплое чувство от осознанного внутреннего благородства собственной души растеклось по всему ее телу. Она выждала минуту-другую, купаясь в приятном ощущении. Как это здорово, чувствовать себя благородной и мудрой!