Шрифт:
Пользуясь моим замешательством, оппозиция усиливает свой натиск.
— Точно, Григорий Иванович!
— Генка не знал же ничего!
— Все выбивали, а Воронову отдуваться!
— Если теперь кто попадется — тогда да!
Больше всех горячится, размахивая ручкой от портфеля, сам потерпевший Вовка Радченко. Девочек тоже захватывает исход спора. И хотя они чаще всего страдают от этой варварской затеи мальчишек, сейчас единодушно стоят за амнистию Воронова.
Я протягиваю Генке его сумку и кричу:
— Да здравствует законность!
— Ура-а-а-а-а!!!
Ликующий демос покидает форум.
«Кворум» не пришел
На доске объявлений появилось приглашение сдать в учебную часть сведения об оценках за месяц.
Я составил ведомость и, схватившись за голову, углубился в анализ ее. Пятнадцать человек шли твердо, без троек, если не считать случайных. Для остальных случайными были четверки и пятерки. У восьми из них зияли, как раны, открытые двойки. Больше всего не успевало по арифметике, русскому и английскому.
Скрепя сердце я отправился к завучу.
— Покраснела ведомость от стыда, — проговорил Василий Степанович, считая красные кружочки, которыми я обвел двойки.
— Да, — отрешенно согласился я. — Много двоечников.
Василий Степанович снял очки и грустно улыбнулся.
— Дело не в двоечниках. Дело в том, чтобы их не было. — И уже серьезно спросил: — Вы можете обстоятельно рассказать, почему не успевает эта восьмерка? Начнем, к примеру, — он надел очки и взглянул в ведомость, — начнем с Ивановой Лены.
— Ну что о ней рассказывать? Милая девочка, немножко туповатая…
— Четыре года была острая и вдруг затупилась?
— Можно подумать, что вы сторонник пресловутой теории: «Нет плохих учеников, есть плохие учителя».
— Ну, не так уж эта теория пресловута, как вам кажется. Плохих учеников действительно нет. Есть негодные методы воспитания и обучения, которые их делают плохими.
— Василий Степанович! Это же софизм! Или те же Паньковы штаны, только навыворот.
— Ах, те же… Но вы, надеюсь, не собираетесь носить штаны навыворот.
— Пока нет такой моды.
— А это разве мода — полкласса неуспевающих? По мне, троечник еще хуже двоечника. Этого хоть есть за что ухватить, а тот гладкий, как налим, — так и уйдет из школы с привычкой жить вполсилы. Ну ладно. Оставим теорию. Вы мне лучше скажите, можете ли, положа руку на эту ведомость, поклясться, что уже отлично знаете, в каких условиях живет и работает дома хотя бы эта отстающая восьмерка ваших ребят?
— Нет.
— А теперь посмотрите сюда, — он показал туго сжатый кулак. — Это отличная сила! Коллектив! Вот из чего он состоит. — Василий Степанович упруго один за другим отбрасывал пальцы. — Видите? Я знаю назначение и возможности каждого из них. Вы увлеклись сколачиванием коллектива. И школа уже почувствовала его ударную силу. Но как поживает ваш мизинчик, эта самая Лена Иванова?..
Как всегда, я покидал дружественный кабинет завуча с чувством двоечника, уразумевшего урок после дополнительных занятий.
Ходить по домам учеников я все еще не осмеливался, а вот родительское собрание провести — это дело неотложное. Пришла пора.
На другой же день я объявил ребятам о своем решении и назначил собрание на шесть часов.
Вечером я пришел пораньше и, разложив свои бумаги, еще раз повторил тезисы выступления.
В учительскую вошла маленькая круглая женщина в пестром, тесном на животе ситцевом платье. Было что-то очень знакомое в ее чернявом подвижном лице. Она тоже, казалось, узнала меня.
— Не вы будете Григорий Иванович? — спросила она, мягко, по-станичному, выговаривая слова.
— Он самый.
— Я до вас. Хлопцы балакали промеж собой, что сегодня родительское собрание. А мой чего-то молчит. Пришла узнать.
— И хорошо сделали. Садитесь, пожалуйста. Как ваша фамилия?
— Дорохова. — Женщина придвинула ко мне стул, уселась поудобнее и деловито осведомилась: — Ну, как он у вас тут, дюже балуется?
— А вы знаете, нет у меня в классе Дорохова.
— Кого нет? — не поняла она.
— Вашего сына.
— Не может того быть! Я же все выпытала у хлопцев про вас: молодой, высокий, белявый и чуб кучерявый. — Женщина засмеялась, довольная складной речью.
— Все сходится, кроме одного: нету у меня Дорохова.
Женщина сложила короткие полные руки на высоком животе и, нахмурив удлиненные черным карандашом брови, недоуменно уставилась на меня. Потом вдруг зажала ладонью рот и прыснула в кулак.
— Сдурела, зовсим сдурела баба! — сообщила она, давясь от смеха. — Не Дорохов, а Горохов!