— Не говорите мне, что она не гордилась, когда меня избрали герцогом Курляндским!

— Конечно, она гордилась. Но при этом она очень волновалась, зная вашу склонность к красивым женщинам... И зная, как выглядит Анна Иоанновна. Эти русские невозможны, в самом деле! А сейчас ты хочешь отдохнуть или увидеть свою мать?

— Увидеть ее? Но не вы ли сказали мне, что уже слишком поздно?

— Чтобы поцеловать ее, да, но пойдем со мной, и ты поймешь...

Она привела его в церковь, пустую в тот час, а потом проводила вниз, в склеп, где находились гробницы канонисс. Мориц застыл перед потрясающим зрелищем, открывшимся перед ним: помещение было освещено несколькими свечами, и его мать лежала там, и ее было хорошо видно сквозь прозрачный гроб. Она была одета в роскошное платье из голубого дамаска, украшенного английскими воланами. В дрожащем пламени свечей сверкали бриллианты на ее шее, в ушах, на груди, запястьях и пальцах. Смерть, пройдясь по ней, стерла следы страдания, болезни и даже возраста: белые пряди волос выглядели словно украшение, и Аврора, казалось, просто спит, как принцесса из сказки Шарля Перро.

— Ни один принц не придет разбудить ее, — прошептал за спиной Морица голос человека, которого он не заметил, потому что тот находился в тени колонны, — но когда в судный день вострубит Ангел, она поднимется, самая красивая среди всех красивых, и пойдет прямо к трону Господа!..

Обернувшись, граф узнал барона Асфельда, этого необыкновенного человека, который всю свою жизнь посвятил Авроре, единственной женщине, которую он любил. Он был ее рыцарем в великой традиции чистой любви, и он не покинул ее, согласившись жить в доме рядом с монастырем, сопровождая ее в поездках и будучи счастлив лишь тем, что может видеть ее каждый день.

— Клаус! — мягко упрекнула его Амалия. — Вы не можете оставаться в этом склепе до конца своих дней!

— Почему бы и нет? Мое счастье — быть рядом с ней, и пока мои глаза могут ее видеть, я не мечтаю ни о чем другом, кроме как оставаться на посту, который я сам давно выбрал для себя! Она была и остается моим светом...

Пока Асфельд говорил, слезы медленно катились по его лицу, покрытому шрамами и искаженному болью... Очень взволнованный, Мориц взял его за плечи, чтобы обнять:

— Вы знали ее лучше, чем я, и я не смогу быть достаточно вам благодарен. Мой эгоизм будет удовлетворен, если я буду уверен, что вы рядом с ней, и благодаря вам у меня никогда не будет повода беспокоиться за ее могилу. С тетушкой Амалией и вами, я убежден, она находится под защитой...

— Более того! Я буду продолжать находиться при ней, пока у меня будут силы, и бог, может быть, окажет мне честь умереть у ее ног.

Мориц встал на колени и надолго задумался, погрузив лицо в ладони, а затем, вырвав себя из оцепенения, отдал честь Клаусу Асфельду и, не дожидаясь Амалии, поднялся наверх. Его тетя присоединилась к нему на полпути к дому, просунув свою руку ему под локоть:

— Какой удивительный человек, не так ли? И какое участие!.. Именно он потребовал, чтобы Аврора была забальзамирована с особой тщательностью. Он же захотел, чтобы ее одели в ее лучшее платье и осыпали драгоценными камнями, которые она так любила, чтобы все это напоминало ему те дни великолепия, когда любовь твоего отца сделала из нее почти королеву...

— Почти! — с горечью подчеркнул Мориц. — И в этом заключается большая разница. Таких королев, как она, перед ним прошло множество... И конца этому не видно! Я старший уже в целом семействе бастардов, как мальчиков, так и девочек.

— Но он никого не любил так, как Аврору! — заверила его Амалия, глаза которой вдруг наполнились слезами.

Морис тотчас же успокоился. Зачем было говорить о том, что другим Август II дал земли, а тем, кому их не хватило, — титулы. Что он построил Пильниц [86] для графини фон Коссель, в то время как у его матери отобрали красивый дом в Дрездене, и графиня Кенигсмарк, приезжая в город, вынуждена была соглашаться на арендное жилье или на постоялый двор! Он, правда, подарил ей бриллианты, жемчуга, но кому из своих любовниц он их не дарил? И самый лучший из всех, сказочный зеленый алмаз, сверкал своими огнями в светлых волосах графини Ожельской [87] , его последней любовницы! По крайней мере, на данный момент! Ведь любовные приключения Августа II, часто такие шумные, были еще и слишком быстротечными.

— В общем, — пробормотал Мориц, продолжая свои мысли вслух, — человек, которого мы оставили за молитвами, дал ей бесконечно больше, чем мой отец, и он ничего не получил взамен...

— Глубокую нежность! — ответила Амалия. — А может быть, Аврора полюбила его? Духовно, конечно, потому что ни о чем другом не могло быть и речи!

— Как вы можете быть в этом уверены? И почему? Канонисса — это ведь не кармелитка: она не обязана давать обет целомудрия!

— В случае с твоей матерью — могу! Или, скорее, природа так решила за нее.

— Как это?

— Твое рождение нанесло непоправимый урон ее здоровью. Физическая любовь стала для нее страданием. О, она была слишком красивой, чтобы не оказалось претендентов на ее руку! Но Аврора вежливо отказала двум князьям и одному герцогу. К тому же твой отец, вечно подталкиваемый этим Флемингом, тоже выразил недовольство по этому поводу.

— Ах, этот Флеминг! Я хочу знать, что он имел против.

— Это худший из грехов для человека подобного склада: она отказала ему еще до того, как ты пришел в этот мир. С того самого момента он вас ненавидел — тебя и ее. Во всяком случае, — заключила мадам фон Левенгаупт, — если ей и суждено было «обуздать пламя» кого-либо, как говорили образованные люди, то им оказался барон Асфельд.

А потом, бок о бок, они некоторое время шли в молчании. Чувствовалось приближение весны. Снег был виден лишь в некоторых местах, оставляя все больше места тонким зеленым побегам травы. Воздух был таким сладким... Подходя к дому, Мориц спросил:

— Что же будет дальше? Вы останетесь жить здесь?

— Я могла бы это сделать, лишь став канониссой. Но это не привлекает меня. У меня есть выбор между Швецией и нашим старым домом в Гамбурге. Пусть это будет Гамбург: я его всегда любила, и там я всегда чувствовала себя дома. А ты?