В связи с этим большевики рассматривали попытки бурятской интеллигенции активизировать социокультурное взаимодействие как тактический шаг, позволяющий экспортировать революцию на Восток. В ожидании неминуемого распространения революции за пределы границ Советской России как местные, так и высшие лидеры компартии не мешали некоторой ревитализации панмонгольских настроений. Так, в своем выступлении на Первом Великом Хуралдане МНР в ноябре 1924 года М.Н. Ербанов заявил: «Я уверен, что вы (монголы) направите свою деятельность к объединению всех монгольских племен и окажете поддержку и помощь в деле раскрепощения всех малых и угнетенных народностей Азии. Да здравствует объединение всех монгольских племен и счастливое их будущее!» [740] Наиболее четко мысль об экспорте революции на Восток была сформулирована у И. Архинчеева: «…Перед бурятским народом выдвигается задача… стать культурным авангардом среди восточномонгольских племен, носителем и проводником революционных идей нашего времени, прежде всего в Монголии…» [741] Бурятские большевики, таким образом, пытались использовать панмонгольские сюжеты вполне инструментально. При этом они полностью оставались в русле политического курса, определяемого центром, сохраняли по отношению к нему политическую лояльность и не стремились к реализации за счет этих сюжетов собственных властных амбиций (например, они не добивались больших политических прав для бурятской автономии).

В целом подход бурятских коммунистов к проблеме национально-культурного строительства серьезно отличался от подхода национальной интеллигенции. Коммунисты предпочитали, чтобы этнокультурное развитие бурят пошло в несколько ином направлении, и в большей степени стремились реализовать тенденцию, заложенную в решениях уже упоминавшегося августовского пленума обкома ВКП(б) 1926 года. Как сказано в «Истории Бурятской АССР», «с развитием культурного строительства в Бурятии стал очень актуальным вопрос о том, что такое национальная культура и как совместить ее с культурой пролетарской?» [742] . Бурятские коммунисты ответили на этот вопрос другим вопросом, адресованным в 1925 году И.В. Сталину: «Как мыслится переход через национальные культуры, развивающиеся в пределах отдельных наших автономных республик, к единой общечеловеческой культуре? Как должна происходить ассимиляция особенностей отдельных национальных культур ?» [743] Из самой постановки вопроса становится ясным, что бурятские коммунисты не сомневались в предрешенности судьбы культуры своего народа. Соответственно, задачи, которые должно было разрешить «национально-культурное строительство», заключались не столько в сохранении и развитии традиционной (или основанной на традиции) этнической культуры, сколько в том, чтобы интегрировать в культурном смысле бурятский этнос в состав советского общества. Правда, допускалось внешнее проявление некоторых элементов этничности, однако в целом буряты, по мнению коммунистов, должны были являться прежде всего советскими бурятами , разделяющими ценности социалистической идеологии и лояльными по отношению к власти ВКП(б). Большевики, таким образом, действительно собирались удовлетворить некоторые национальные претензии, посредством чего они рассчитывали «разрушить надклассовый национальный альянс» и «привлечь нерусский пролетариат и крестьянство на основе социалистической программы» [744] . Именно в этом контексте следует понимать известный пассаж И.В. Сталина (к которому, кстати, апеллирует и лидер бурятских коммунистов М.Н. Ербанов): «…Пролетарская культура, социалистическая по своему содержанию, принимает различные формы и способы выражения у различных народов, втянутых в социалистическое строительство, в зависимости от языка, быта и т. д. Пролетарская по своему содержанию, национальная по форме – такова та общечеловеческая культура, к которой идет социализм… Пролетарская культура не отменяет национальной культуры, а дает ей содержание » [745] .

Стремление коммунистов вписать бурят в общесоветский культурно-политический контекст вполне отчетливо прослеживается в их высказываниях. Так, М.Н. Ербанов писал, что «приобщение бурят-монголов к социализму есть основная генеральная задача…» [746] . Чтобы добиться этого, руководство республики в первую очередь должно «обеспечить бурят-монголам наиболее правильный переход от отсталых экономических и культурных форм быта и жизни к социализму…» [747] . Для решения такой задачи необходимо максимум внимания уделить бурятскому просвещению: «Революционная общественность автономной Бурятии отправным пунктом своей творческой деятельности… ставит во всей широте задачи просвещения своего народа» [748] . Причем это просвещение должно осуществляться таким образом, чтобы, с одной стороны, буряты смогли «приобщиться к началам новой коллективистической культуры, минуя стадию капиталистического развития…» [749] и, с другой стороны, произошло «действительное внедрение и популяризация идей советской власти в толще народного сознания» [750] . В то же время, естественно, подчеркивалось и то, что «приобщение их [бурят] к социалистическому строю и культуре, – что и являлось конечной целью „культурно-национального строительства“, – возможно только при диктатуре пролетариата в лице советской власти» [751] .

Таким образом, можно утверждать, что взгляды бурятских коммунистов сводились к отрицанию ценностной значимости традиционной культуры и базирующейся на ней этничности. Но, считаясь с силой влияния этих факторов, коммунисты в то же время допускали некоторое их проявление в общественной практике, стремясь при этом «растворить» этническую идентичность в государственной и идеологической лояльности. В связи с этим этническую культуру, конструируемую в контексте коммунистического дискурса национальности, как точно отмечает Т. Мартин, правомерно было бы называть символической этничностью [752] .

Возвращаясь к концепции национально-культурного строительства, изложенной на совещании 1926 года, необходимо отметить следующее. Озвученные тогда бурятской интеллигенцией идеи, в сущности, представляли собой проект социокультурной модернизации бурятского этноса. С помощью введения нового и общего для всех бурят литературного языка, развития национальной школы и национального искусства, активизации культурно-научного сотрудничества с Монголией предполагалось, с одной стороны, дать толчок для развития в новых условиях бурятской культуры (то есть переформулировать заново культурный комплекс и на основе традиции сконструировать «новую» современную бурятскую культуру, адаптированную к новому социально-политическому контексту и встроенную в него) и, с другой, актуализировать общебурятский уровень идентичности. Иными словами, можно говорить о том, что модернизация, которая должна была осуществляться системой культурно-просветительных учреждений, рассматривалась бурятскими интеллигентами как средство для создания «культурной» (или этнической) нации. Не случайно ведь они говорят о «действительном национальном самоопределении» бурят главным образом как о культурном и языковом самоопределении [753] .

То, что при этом предполагалось использовать просвещение, также не выглядит случайностью. С одной стороны, правящий режим уверенно монополизировал политическую и экономическую сферы и тем самым отсек возможность достижения национальной консолидации на основе, скажем, территориально-политического объединения бурят: автономная республика включала в себя не только бурятское население, но и представителей других этносов, поэтому бурятам приходилось искать дополнительные методы и формы этнического объединения и маркирования (в этом смысле создание территориальной бурятской автономии имело даже и негативные последствия, поскольку из-за особенностей проведения границ отрезало некоторую часть бурятского этноса от «своего» государственного образования и автоматически лишило ее возможности реализовывать свои этнокультурные потребности). То же касается и экономики, которая в данном случае создавала не столько внутриэтнические производственные связи, на основе которых буряты могли бы консолидироваться в нацию (такая ситуация вполне логично вписывалась бы в контекст марксистско-ленинской парадигмы с ее производственно-экономическим детерминизмом, чего, тем не менее, не произошло), сколько связи, которые втягивали бурятское население в общесоюзный производственный механизм. С другой стороны, в созданной Бурят-Монгольской АССР только Народный комиссариат просвещения обладал реальной автономностью, что и позволило ставить вопрос об объединении бурят через культуру вообще и систему просвещения в частности.

Бурятская национальная интеллигенция в период с 1926 по 1929 год довольно последовательно пыталась реализовать идею национально-культурной автономии на территории Бурят-Монгольской АССР. Как оказалось, «политического самоопределения» 1923 года было недостаточно, в силу того, что оно носило в большей степени формальный характер, и поэтому в общественном дискурсе актуализировалась еще и проблема «культурного самоопределения» бурят. Конечным результатом «культурного самоопределения» должно было являться создание «культурной» этнонации (то есть нации, основанной на культурно-языковой тождественности своих членов), идея которой становится доминирующей среди бурятской интеллигенции во второй половине 20-х годов и вытесняет идею территориально-политической этнонации, господствовавшей еще в начале 20-х годов.

Однако задуманному на первом культурно-национальном совещании не суждено было сбыться. Дело в том, что с 1929 года Советское государство кардинально меняет подходы к решению проблемы культурного развития национальных окраин. Отказавшись от достаточно либеральной политики в этом вопросе, оно берет установку на централизацию и жесткий контроль над процессами «культурно-национального строительства». Этому способствовали консолидация власти в период НЭПа и окончательное внутриполитическое укрепление большевистского режима в СССР. Кроме того, в это время большевистское руководство стало отходить от доктрины «мировой революции» во внешней политике, в связи с чем «политическое значение Бурреспублики уже стало оцениваться не через призму мировой революции… а в связи с той опасностью, какую она могла представлять как национальное образование, занимающее приграничное положение в случае возникновения внешней угрозы…» [754] . К концу 1920-х годов «динамическое, безграничное пространство революции свернулось и застыло в определенной и ограниченной форме государства, замкнувшегося на себя… Соответственно, растущая поглощенность границами привела к постепенному переосмыслению периферии – из открытого поля возможностей и плацдарма для экспансии она превратилась в закрытую зону, подверженную опасностям иностранного вторжения или заражения чуждыми силами» [755] .