— Читал.

— Коли так, вы еще можете посмотреть Альберта Великого, Варфоломея Гланвильского, Петра из Брессюира; а вот на этой бумажке я выписал ряд бестиариев: Хильдеберта, Филиппа Таннского, Вильгельма Нормандского, Вальтера Мецкого, Рикарда Фурнивальского, только вам придется съездить в Париж заказать их в библиотеке.

— А толку большого все равно не будет! — воскликнул Дюрталь. — Когда-то я листал большинство этих сборников; там нет ничего, что могло бы мне пригодиться с точки зрения символики. Все это просто баснословные описания животных, сказания об их происхождении и нравах; «Солемский Спицилегий» и «Аналекты дома Питры» гораздо познавательнее. Вот у них, у святого Исидора, святого Епифания и у Гуго Сен-Викторского и находится шифр образного языка чудовищ.

Тут как и везде: со времен Средневековья на французском языке не написано ни одного подробного труда о символике, ибо сочинение аббата Обера об этом предмете — обман. По поводу флоры вы будете тщетно искать серьезное руководство, хотя бы намекающее на церковные свойства растений. Разумеется, я отбрасываю дурацкие книжонки для влюбленных под названием «Язык цветов», что лежат на набережных рядом с «Совершенной кухаркой» и «Толкователем снов». То же о красках — ни про адские, ни про богоугодные цвета не написано ничего по-настоящему документированного: ведь трактат Фредерика Порталя с точки зрения христианской хроматики ничего не стоит. Для толкования картины Фра Анджелико мне пришлось покопаться в мистиках, там и сям находя у них, какое значение они приписывали разным тонам; я вижу, что и для этюда о церковной фауне придется применить тот же метод. Да и нечего дожидаться, в общем-то, специальных толстых томов: вылавливать смыслы надо прежде всего в первоисточниках науки о символах, в Библии и в богослужении. Вот, кстати, господин аббат, вы ничего не могли бы мне сказать о библейском Велиаре?

— Могу; теперь мы с вами…

— Все уже подано, с вашего позволения, — вставила слово г-жа Бавуаль.

Аббат Жеврезен благословил трапезу; съели суп, служанка принесла говядину с морковью. Она оказалась нежной, сытной, до самых глубоких прожилочек впитавшей густой крепкий соус.

— А у траппистов, друг наш, вы небось такого не едали, — заметила г-жа Бавуаль.

— Такого-то превосходного мяса ни в каком ордене не найдешь, — подтвердил аббат Плом.

— Не нагоняйте же на меня заранее тоску! — со смехом взмолился Дюрталь. — Дайте поесть с удовольствием… Всему свое время…

— Так что же, — вернулся к разговору аббат Жеврезен, — вы так и решили послать в «Ревю» труд о животных аллегориях?

— Да, господин аббат.

— Я для вашего замысла отобрал тут по работам Фийона и Лезетра ошибки библейских переводов, присудивших реальным животным химерические имена, — сказал аббат Плом. — В коротких словах, вот что вышло из моих разысканий.

В Святом Писании нет никакой мифологической фауны. Еврейский текст был искажен переводившими его на греческий и латынь, и странные имена зверей, смущающие нас в некоторых главах книг Иова и Исайи, сводятся к простому перечню хорошо известных животных.

Так, онокентавры и сирены, о которых говорит пророк, если посмотреть употребленные там еврейские слова, окажутся обыкновенными шакалами. Ламия — вампир в образе женщины-змеи, подобный вивре, — это ночная птица, сыч или сова; мохнатые сатиры и фавны, о которых говорится в Вульгате, при ближайшем взгляде становятся не чем иным, как дикими козлами: «ширим» называются они на языке Моисея.

Тварь, много раз упоминаемая в латинской библии под именем дракона, в оригинальном тексте именуется разными словами; иногда термины эти обозначают змею либо крокодила, иногда шакала или кита; наконец, пресловутый библейский единорог — всего-навсего древний бык или зубр, изображавшийся на ассирийских барельефах; теперь эта порода вымерла, сохранившись только в дебрях Литвы и Кавказа.

— Ну а Бегемот с Левиафаном, упомянутые в книге Иова?

— Слово behemotпо-еврейски имеет постоянное множественное число и обозначает могучего огромного зверя вроде носорога или гиппопотама. Что же до левиафана, то это колоссальная рептилия, гигантский удав.

— Жалко, — воскликнул Дюрталь, — вымышленная зоология куда как интереснее! Погодите, — перебил он сам себя, отведав странных зеленых тефтелек, — это какая-то травка?

— Отварные одуванчики, мелко порубленные и слепленные на топленом сале, — ответила г-жа Бавуаль. — Вам понравилось, друг наш?

— Очень. Ваши одуванчики так относятся к огородному шпинату и цикорию, как дикая утка к домашней или заяц к кролику; ведь и вправду культурные растения обычно плоски и заурядны, а вот у тех, что растут в чистом поле, есть такой вяжущий привкус, теплая горчинка. Вы, госпожа Бавуаль, подали нам дичь из трав!

— Я думаю, — сказал размышлявший тем временем аббат Плом, — что можно составить список животных подобий смертных грехов, как мы когда-то пытались сделать с растениями.

— Несомненно, и при том также без всякого труда. Гордость по Винценту из Бове особо выражается через быка, павлина, льва, орла, коня, лебедя, онагра.

Сребролюбие — через волка и, по Теобальду, паука; для сладострастия у нас козел, свинья, жаба, осел, а еще муха, которая, по слову Григория Великого, напоминает о неотступных блудных помыслах; для зависти коршун и сова; для чревоугодия поросенок и пес; для гнева лев и кабан, у Адамантия — леопард; для лености — гриф, улитка, ослица, Рабан Мавр добавляет лошака.