— Здесь стрельба не поможет, господин полковник, — спокойно сказал Бучма. — Я там на улице осину видел.

Бучма вышел. Я взглянул на Кукушку. Вокруг него с перегрызенного горла растекалась лужа крови. Сухомлин расширенными глазами смотрел на отрубленную голову:

— Что это?

Я молчал.

Появился Бучма. В руках он держал свежие деревянные колья.

— Ну вот, — сказал он, — всегда думал, что люди про упырей врут.

Возле дворца мы вырыли широкую могилу. До нее положили тела Кукушки и Петренко. Бучма отрубил, несмотря на наши возражения, голову Кукушки и вбил прикладом винтовки обоим осиновые колья в грудь.

Я попытался найти следы Петренко возле дворца. Они отчетливо отражались на мокрой земле. Было видно, что он вышел из леса и несколько раз обошел здание, прежде чем зайти туда. Вдруг я заметил, что возле четких отпечатков подошв петренковых сапог слабо проступают очертания еще каких следов. Все они выходили из леса.

Я вернулся во дворец. Навстречу мне вышел Бучма:

— В Сухомлина лихорадка!

Посередине комнаты на разосланных шинелях лежал сотник, — он дрожал словно от сильного холода. Лицо его было красное и потное. Я присел рядом и положил руку на лоб. Мою ладонь обжег жар. Он все еще был в окровавленной рубашке.

— Сними рубашку, — приказал я. Сухомлин едва смог ее удержать. На левом плече чернели две опухшие раны. В том самом месте была продрана рубашка.

Я переглянулся с Бучмой. Мы тщательно вытерли теплой водой кровь из тела Сухомлина, который уже потерял сознание. Бучма вытащил из своей сумки железную флягу со спиртом и залил его раны, затем натянул на утомленного товарища свою чистую рубашку.

Я посмотрел на Полищука:

— Я жил в Сербии. Там говорят, кого укусит упырь, то тоже становится упырем.

— Кто его знает. У нас тоже много чего говорят. Вот что с ним делать?

Вдруг я понял, что Сухомлин, воин, который прошел «Крым и Рим», легендарный махновский пулеметчик, гуляка и певец, — совсем молодой парень. Не приди эта адская метель на его Гуляйпольщину, — бегал бы и до сих пор за девушками, и дрался бы на гульках с соседскими парнями. И вот настало его время…

К вечеру Сухомлин хрипел и бился, не приходя в памяти. Где-то там, в воспаленном сознании, он снова вел свою тачку к бою, поил лошадей и ехал среди цветущих садов, ловя на себе восхищенные взгляды девушек в бусах.

И только когда темнота снова окружила нашу комнату, и мы сидели у огня, он успокоился, — глаза его потеряли гарячечный блеск, и он слабым голосом спросил:

— Господин полковник, я тоже стану таким… как Петренко?

Я посмотрел ему в глаза:

— Не станешь.

Он попытался поднять руку, и я подхватил ее. Сухомлин сжал тонкими пальцами мою правую руку. Глаза его закрылись, и он умер. Почти час мы сидели с Бучмой над телом казака. Наконец Бучма поднялся и, согнувшись, пошел в угол комнаты. Вернулся, держа в руках кругов:

— Позвольте, господин полковник.

Я молча забрал у него осиновый кол и взял винтовку. Впервые за шесть лет слезы душили меня. Чувствуя, что сейчас не выдержу и сойду с ума, я приставил кругов к груди Сухомлина, к белой накрахмаленной рубашки с красно — черным кружевом, которую Бучма столько лет таскал за собой, надеясь быть в ней похороненным, поднял винтовку и с хрустом, одним ударом всадил его…

Ночью мы сидели возле огня. На улице было тихо. Ни ветра, ни дождя. Бучма молча упаковал в сумку вещи, потом сел чистить оружие. У нас оставалось несколько обойм к винтовкам, с десяток патронов к револьвера и две английские бомбы — «лимонки». Диск от «льюису» был пустым. На утро мы решили бежать из этого проклятого дворца.

Я взял свою находку. Казалось, что со времени, когда я ее нашел, прошла целая вечность. Ножом разрезал шелковую тесьму, развернул ткань. У меня в руках был довольно объемный тетрадь в твердом переплете, обтянутой зеленой замшей. Я раскрыл его. На страницах тонкой бумаги пестрели уровне строки, записанные хорошим почерком по-польски. Это был дневник — между страницами были тщательно проставлены даты. Польского языка, за исключением военных команд и нескольких фраз, подхваченных от наших недавних союзников, я не знал.