Она подняла глаза и сразу поняла, что поцелуев и немого вос- хищения не будет. По крайней мере, сегодня. Счастливец выглядел страшно уставшим. Вероятно, это была очень тяжёлая смена Даже волосы счастливца поредели и изменили цвет от этой страшной усталости. Как подрубленный он повалился на диван и, включив телевизор, устремил на экран взгляд потухших немигающих глаз.

На неё он не смотрел, быть может, даже не замечал, что она рядом; сидит на том же самом диване и перебирает в руках старую пыльную тряпку.

Так они и сидели: молчаливые и уставшие. Серые нити удлинялись. Занавес, скрывающий зазеркалье, становился плотнее. Близилось время заката.

Потом из солнечной комнаты вышел сын и сказал, что ему пора идти. Они не задерживали его, понимая, что ему действительно пора, просто крепко по очереди обняли его, а она ещё трижды поцеловала в колючие щёки, для чего сыну пришлось наклониться.

Вновь щёлкнул замок, после чего счастливец сказал ей, что на работу больше не пойдёт, и отправился спать.

Она осталась одна. Начинался закат. Птицы не пели, и не шелестел молодой клён за окном. Серые фильтры сделались очень плотными, но даже они не могли скрыть от её взора мрачной прелести багрового заката.

Она подошла к большому овальному зеркалу. Занавес опустился. Богиня практически исчезла. Лишь какие-то едва уловимые знакомые контуры просвечивали через слой непроницаемой пыли. На душе был покой. Она не смогла справиться с пылью, не смогла изгнать задумчивых пауков. Но она хотя бы сохранила кусочек крохотного солнца в той маленькой комнате за креслом.

Тьма сгущалась неотвратимо и быстро. Серые нити, уже почти достигшие пола, казались черными.

Последние багровые отблески гасли за окном.

Двор опустел. Не слышно было людских голосов и красивого шуршания метлы.

Только одинокая собака выла тоскливо у переполненных мусорных баков, провожая крохотное солнце, уходящее в темноту.

Февраль — март, 2006

Я хорошо помню прошлую зиму. Не то, что это была какая-то особенная зима, скорее наоборот — она выдалась весьма непримечательной. Даже морозы стояли непримечательно мягкие.

Запомнилась зима благодаря другому, в сущности также непримечательному событию, прошедшему сразу после новогодних праздников, которые запомнились меньше всего, так как пролетели в буйном, прямо-таки и в залихватском беспамятстве, оставившем после себя щемящее ощущение дискомфорта. Мне казалось, что я как-то дискредитировал себя в глазах новогодних сотрапезников. Разумеется, это была глупая мнительность, не более того.

И даже допуская сам факт дискредитации, я понимал, что сотрапезники все благополучно забыли и пребывали в точно таком же, как и я, состоянии щемящего дискомфорта.

Помнится, я проснулся на нерасправленной кровати. На мне была несвежая и измятая верхняя одежда, а внутри меня поселилась суровая ненависть к окружающему миру и населяющим его людям, хотя и не люди и не мир заставили меня спать в несвежей одежде, на нерасплавленной кровати.

Часы показывали пять, но не показывали, утро в данный момент или вечер. Кроме того, часы не показывали даты, и это было скверно, потому что утром третьего января мне предстояло идти на работу, а показывающие пять часы были единственным зыбким ориентиром в океане серого времени. Новый год наступил, и в этом новом году моей старой голове было неуютно и больно. Голова понимала, что ей надо выбираться из провала, но на этом навязчивом понимании возможности головы заканчивались. Единственным маленьким утешением в тот трудный момент оказалась кровать, потому как это была моя кровать, стоящая в спальне двухкомнатной квартиры, которую сдавала мне внаем полусумасшедшая старушенция, считавшая меня невесть по каким причинам своим дальним родственником и постоянно докучавшая нравоучениями и советами. Только тот факт, что квартира располагалась в самом центре города и из окон ее открывался великолепный вид на площадь с фонтаном, удерживал меня от убийства старушенции и заставлял вести себя в ее присутствии деликатно и сдержанно. Впрочем, вид на фонтан никоим образом не способствовал улучшению той скверной ситуации, в которой я очутился, и будь под моим окном хоть десять фонтанов, ничего не изменилось бы.

Я сел на кровати, мучительно морщась, массируя пальцами огненные виски и содрогаясь при мысли о том, что со мной будет, если сегодняшнее число окажется третьим января.

Вспомнил о мобильном телефоне. Долго, с механическим упрямством ходил по квартире, несколько раз проверив карманы пуховика, лежавшего в прихожей на затоптанном грязном линолеуме. Ничего не нашел. Впору было лечь обратно на кровать и заплакать.

Спасли телевизор и невесть откуда появившаяся в поглупевшей голове идея. Сопоставив болезнетворное мерцание экрана с напечатанной в газете программой передач, я понял, что время умирать еще не пришло. Утро второго января и целая пропасть между мною и ненавистной цифрой "три", которая хотела меня — несчастного и больного — заставить работать.

Я достал из холодильника бутылку шампанского и, злобно расстреляв старушечий потолок, наполнил шипучим бальзамом большую металлическую кружку.

В маленькой, почти игрушечной кухне было уютно. Я сидел на старом табурете и сумрачно внимал голосу шампанского, ожидая облегчения. И я дождался его. Звуки и запахи вернулись в ненавистный мир, и ненависть ушла. Чувствуя неизъяснимое желание жить, я открыл форточку и закурил. Над площадью красиво горели желтоватые фонари, вырисовывались контуры спящего фонтана и засыпанных снегом скамеек. Изображение площади было нечетким, потому как я глядел на нее сквозь свое потрепанное отражение, и я не сразу заметил то, благодаря чему столь непримечательная зима запомнилась навсегда.