— Обыщемъ-ка ранецъ! — сказалъ могильщикъ.

И что же? Въ ранц, дйствительно, лежали цвты; я узналъ даже свои собственные. Что могъ я сказать? А маленькая гршница стояла молча, съ самымъ закоренлымъ видомъ. Я встряхнулъ ее и принялся допрашивать, но она все такъ же упорно молчала. Тогда могильщикъ сказалъ, что обратится къ полиціи, и повелъ двочку. У калитки она, казалось, поняла, наконецъ, что должно затмъ послдовать, и спросила:

— Куда вы меня ведете?

— Въ полицейскій участокъ, — отвтилъ могильщикъ.

— Я ихъ не украла, — сказала она.

— Какъ, ты ихъ не украла? Да вдь они же лежали въ твоемъ ранц, мы вс ихъ видли, а ты говоришь, что не крала цвтовъ.

У калитки рукавъ платья Элины зацпился за ручку замка; рукавъ почти вырвался, и сквозь прорху виднлась теперь худенькая, маленькая ручка.

Мы пришли въ участокъ. Произошло непріятное объясненіе, но, насколько мн помнится, маленькую Элину отпустили безъ всякаго наказанія. Я вскор потерялъ ее изъ виду, такъ какъ ухалъ и находился девять лтъ въ отсутствіи.

Теперь я нсколько иными глазами смотрю на все это происшествіе. То, что мы тогда сдлали, было большой несправедливостью. Она, конечно, не украла цвтовъ. Но если бъ она даже и сдлала это? Я теперь говорю себ: а почему бы ей было не сдлать этого? Да, можетъ ли быть что-нибудь несправедливе нашего поступка тогда? А между тмъ, ни одинъ судья не можетъ насъ осудить за это: мы просто задержали ее и отдали въ руки правосудія, вотъ и все. Я вамъ еще вотъ что скажу: я недавно видлъ Элину и могу васъ свести къ ней.

Онъ сдлалъ паузу.

— Если хотите понять, что я теперь разскажу вамъ, то вы должны слушать съ большимъ вниманіемъ! „Да, — сказала Ганна своей сестр,- когда я умру, я получу цвты, можетъ быть, даже много цвтовъ, такъ какъ учительница принесетъ букетъ да и фрау Бендишъ расщедрится на внокъ“…

Но маленькая больная была умна и практична, точно старуха. Калка и слабенькая, она была не пригодна къ жизни и не жизнеспособна, но болзнь какъ бы обострила ея наблюдательность и сообразительность. Когда она говоритъ, другая — та младшая сестренка — молчитъ и старается понять ее. Он всегда одн, матери не бываетъ дома, и только время отъ времени фрау Бендишъ присылаетъ имъ какую-нибудь ду, и он не умираютъ съ голоду. Теперь сестры не ссорятся; много уже времени прошло съ ихъ послдней ссоры, и вс прежніе раздоры, бывавшіе во время игръ, давно позабыты.

— Но цвты, — продолжала больная, — не представляютъ ничего особеннаго; они такъ быстро вянутъ. А вдь увядшіе цвты на могил куда какъ некрасивы. И когда я буду тамъ лежать мертвой, я все равно ихъ не увижу, да и согрть меня они не могутъ. А помнишь ли, Элина, т туфли, которыя мы разъ видли на базар? Вотъ т такъ грютъ.

Да, Элина хорошо помнила туфли. И чтобы доказать сестр, какая она умница, она принялась очень подробно описывать эти туфли.

— Теперь уже недалеко до зимы, — говоритъ больная, — и въ окно такъ страшно дуетъ, что мохнатая тряпка, которая виситъ тамъ на гвозд и которою он об моются, совсмъ промерзаетъ и становится жесткою. Элина могла бы купить пару такихъ теплыхъ туфель.

И об сестры взглянули другъ на друга. О, Элина совсмъ не такъ глупа.

Да, да, Элина могла бы взять т цвты, которые принесутъ ей, умершей. Ну, конечно, она могла бы это сдлать… По воскресеньямъ по улицамъ гуляетъ такая масса людей. А сколько людей дутъ съ цвткомъ въ петличк, да, какъ часто прозжаютъ мимо нихъ въ экипажахъ мужчины съ цвтами въ петлиц! Наврное, они покупаютъ эти цвты.

Элина спрашиваетъ, не можетъ ли она купить также и котенка?

Да, если у ней останутся лишнія деньги. Но, прежде всего, она должна купить теплыя туфли.

Такъ поршили он между собой, и никому не было никакого дла до того, что эти дти поршили между собою.

Только Элина должна была помнить, что цвты надо взять въ тотъ же день, пока они еще не завяли.

— Какихъ лтъ была больная двочка? — прервалъ я разсказчика.

— Полагаю, лтъ двнадцати-тринадцати. Ну, да вдь тутъ годы не при чемъ: у меня была сестренка, она училась греческому языку еще совсмъ крошкой. Но Элина, какъ вамъ извстно, потерпла неудачу. Собственно говоря, наказана она не была. Полиція только постаралась нагнать на нее спасительный страхъ, и можно сказать, что двочка сравнительно дешево отдлалась. А затмъ школьная учительница „занялась“ ею. Знаете ли вы, что значитъ „заняться“ ребенкомъ? Это значитъ — чмъ-нибудь отличать его отъ другихъ, постоянно испытывать его и тайно наблюдать за нимъ. Элину вызывали во время перемны:

— Милая Элина, подожди минутку, мн надо съ тобой поговорить. — И ее начинаютъ усовщевать, дружески, но ршительно, въ самые неподходящіе моменты напоминая ей объ ея „проступк“ и убждая въ необходимости испросить у Бога прощеніе.

И въ двочк что-то надламывается — разбивается!

Элина становится апатичной ко всему, она приходитъ въ школу неумытой, забываетъ дома книги. Находясь постоянно подъ подозрніемъ, вчно преслдуемая наблюдающими и испытующими взорами, она пріобртаетъ привычку прятаться отъ глазъ учительницы и вообще избгаетъ смотрть людямъ прямо въ глаза. У ней мало-помалу является тотъ непріятный взглядъ исподлобья, который придаетъ ей трусливый и жалкій видъ. Когда, наконецъ, наступаетъ день ея конфирмаціи, пасторъ пишетъ ей въ назиданіе на заглавномъ лист ея молитвенника изреченіе, въ которомъ упоминаетъ объ извстной заповди, и вс люди размышляютъ надъ этимъ изреченіемъ и надъ ея прошлымъ. Тогда она уходитъ изъ церкви и покидаетъ свою каморку. Солнце озаряетъ золотистымъ блескомъ городъ, люди снуютъ по улицамъ съ цвтами въ петлиц,- и она сама детъ на прогулку за городъ — въ экипаж… И вотъ сегодня ночью я ее опять встртилъ. Она живетъ вонъ тамъ внизу. Она стояла подъ какими-то воротами и шопотомъ заговорила со мной. Я не могъ ошибиться. Я сейчасъ же узналъ ея голосъ и узналъ красный рубецъ на подбородк. Но, великій Боже, до чего она выросла и пополнла!