— Одесса! Одесса!..

(когда, где и кто впервые произнес слово «Одесса» и назвал им Хаджибей, до сих пор историки точно не знают. Указ о переименовании Хаджибея в Одессу не найден и, по всей вероятности его ни когда и не было.

В официальных правительственных документах слово «Одесса» начало появляться с января 1795 года. Однако так, по-новому, Хаджибей начали называть значительно раньше, еще весной 1794 года.

Существует легенда о том, что Хаджибей был переименован в Одессу на придворном балу 6 января 1795 года. Другая популярная версия утверждает, что слово «Одесса» родилось как результат остроумия придворных, которые французский язык предпочитали своему родному русскому: от слияний французских слов assez (достаточно) и deau (вода) получилось новое — assezd'eau. В Хаджибее, действительно, было достаточно воды. Широкое море шумело у его стен.

Наиболее вероятно, что к рождению нового названия города причастна Академия наук (об этом пишется и в Указе от 27 января 1795 года). Ученые в то время ошибочно считали, что Хаджибей расположен на месте, где в глубокой древности находилась греческая колония Одиссос. Желая сделать это слово благозвучнее, а, главное польстить Екатерине II, намекая, что это название дается в ее честь сделали Одиссос женского рода — Одесса. Польщенная Екатерина утвердила это новое название Хаджибея)

Слово это сразу понравилось народу, которому «Хаджибей» напоминал о ненавистном турецко-татарском иге. Устиму и Якову новое название стало ведомо одновременно с вестью о том, что скоро Одесса станет вольным городом, поведет свободную беспошлинную торговлю с заморскими странами, и гавань, которую они начали строить, забелеет от корабельных парусов. Слово «вольная» волновало всех солдат, но в первую очередь так называемых арестантов.

Устим и Яков теперь строили корабельную пристань — широкий мол, длинным прямоугольником уходящий в море. Они вручную забивали в песчаное дно огромные сваи, насыпали вокруг них камни. Во время прибоя их часто накрывало высоко волной, сбивало с ног, относило от берега.

— Эх, уплыть бы, — Произносил Устим, выплевывая соленую, пахнущую водорослями воду и указывая рукой туда, где море сливалось с небом.

— И уплывем! — коротко отвечал Яков, сердито хмуря огненно-рыжие брови.

В последнее время он все отмалчивался, редко раскрывал свои узкие крепко сжатые губы. И глядел, глядел с тоской на торговые корабли, которые заходили в гавань. Не так давно он проплыл на утлой казачьей лодке отсюда до самого Дуная. Теперь его манил морской простор. Он мечтал о матросской работе и все крепче верил, что скоро их все же вызволит купец из неволи.

— Потерпим, — иногда говорил он, подбадривая себя и Устима.

А терпеть им приходилось немало. Они строили не только большой мол, но еще и малое жесте — гавань для гребных судов, элленги, верфи, две пристани, здание порта, адмиралтейство, таможню, частные дома — и равняли берег для карантинной гавани. Работы становились все тяжелей, а харчи и условия жизни для казенных людей — все хуже.

Лишь в дни, когда из Херсона или Севастополя приезжал Суворов, еда сразу становилась лучше, а командиры — ласковее. Такие внезапные перемены не оставались незамеченными.

— Суворов опять у нас объявился, значит, ныне каша с салом будет, — говорили солдаты, завидев любимого полководца, стремительно сбегающего с береговой крутизны в порт, к морю.

Но Суворов все реже и реже появлялся в гавани. А потом и совсем уехал командовать войсками в Польшу.

Перед своим отъездом Александр Васильевич сделал все, чтобы строительство нового города и гавани шло лучше и быстрее. Фельдмаршалу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому он послал рапорт, где просил распоряжения использовать черноморских казаков на нужных работах (Суворов. Документы, т.III, М., Воениздат, 1952)

Новые сотни и сотни солдат и казаков вливались в армию строителей. Работы приняли еще больший размах, но жизнь рядового люда сразу намного ухудшилась.

Иосиф Михайлович де Рибас, не чувствуя над собой суворовского надзора, стал беспощаден. Каждый грош был ему дороже жизни простого человека. Он, один из поставщиков войска, заботился лишь о собственной прибыли.

Де Рибас знал, что солдатам и казакам дают гнилой провиант: муку, смешанную с песком, в которой копошатся черви, и затхлую крупу. Знал и допускал все эти безобразия. Не беспокоило его и то, что зимой, возвратясь с тяжелых работ, полузамерзшие люди спали в сырых нетопленных казармах. Смертность в Одессе среди рядового состава возросла до невиданных размеров. За год команда, в которой находились Яков и Устим, вымерла почти сплошь — уцелело лишь пять человек. Рудой и Добрейко тоже погибли бы, если бы им не помогала Одарка.

Чухрай опять повел торговый обоз. Год выдался неурожайным, и приношения Одарки стали теперь редкими и скудными. Она сама порой голодала, но ее краюха хлеба не раз спасала жизнь арестантам.

Несмотря на эту помощь, они окончательно обессилели и потеряли веру в то, что когда-нибудь их «выкупят» из каторжной неволи. Эту веру в них убило известие о том, что уж год, как Лука Спиридонович собственный корабль завел, а их к себе не забрал. Видно, купцу совсем не нужны ни они, ни их матросские руки. Последняя надежда на свободу исчезла, и Устим перестал сдерживать себя. Он все чаще и чаще вступал в перебранки с ефрейторами, становясь все неистовей после каждого наказания.