— Это дело надо посмотреть, — заинтересовался Петро. — А как же в остальных селах?

— Всюду то же — будет, дай срок! Это дело мы организуем. А ты хозяйственник, я вижу? Жилка в тебе есть.

— Да как сказать, — отвечал Петро. — Разве что «жилка». Люблю хозяйничать, да некогда. От книжки недавно. А про коммуну я тоже мечтал.

— Эх, Петруха!.. — И Тыдень хватил Петра железной левшой по плечу. — Дак я ж тебе и конюшни покажу. Ты наших коней видел?.. Стой, я тебе завтра полный смотр устрою своего хозяйства. Вижу я — кончилось недоумение.

— А как же фронт? — спросил Петро, с улыбкой покосившись на Тыдня.

— От фронта я не прочь. Ты же видишь — боевую удачу имею.

— А кто ж тут останется коммуну строить? — спросил Петро.

— Найдутся, конечно, люди. Да мне, вот видишь, хоть разорвись… Я из-за развала той коммуны и с Зоны двинул, когда оккупанты на наш урожай нагрянули. Мало, что они тут карали беззащитные семьи, — они коммуну мою разоряли: скот, поросят и всю живность забрали, сырню, маслобойку сожгли. Все перепортили. Вот оно что, — вздохнул Тыдень. — Это оккупанты нас и разорили.

— Ну что ж, не ходить тебе на фронт, значит. Так тебе тут хозяином коммуны и оставаться. Только, глядите, не «лисуйте» больше, а то опять одичаете.

— Да что ты в самом деле, Кочубей! — тряхнул головой Тыдень. — Нас будет видно со всех концов света.

— «Видна стала и земля галическая», — сказал Петро. — Скоро там будем. Слыхал, Щорс уже к Галичине подходит? А ты лесом заслонился, и не видать тебе ничего было.

— Ну, вот и дошли. Тут наш штаб. Вот уже и народ весь собрался.

Навстречу им шел Артамонов.

— Ну что? — спросил Тыдень, сурово нахмурясь при его приближении. — Зарыл своих собак?

Артамонов промолчал, так же сурово оглядывая Тыдня. (Тыдень приказал ему вывезти за село и зарыть в вороньем яру поганые трупы предателей.)

— Что же ты не отвечаешь? Зарыл, спрашиваю?

— Слушай, Оса, — сказал Артамонов. — Имей терпенье кусаться. За Клевеиь переступить побоялся? — кольнул он его.

— Посоли язык, говорю…

— Ну, сполнил! — ответил наконец Артамонов. — Какую ты силу надо мной имеешь, Оса! И все это от моей любви! Ну, давай левую!

Петро любовался проходящими мимо него смуглыми, обветренными партизанами и вспоминал Денисово определение — «красавцы».

«Жалко их Черняку отдавать, — говорил Денис. — Зачем он их проморгал? Отдам Щорсу и Боженко или сам буду ими командовать».

А Тыдень стоял рядом с ним, отмечая проходящие группы:

— Дубовляне, чарторыжцы, тулиголовцы, холопковцы, уздичаие, ярославляне…

В каждой группе хоть и похожих меж собой людей было что-то отличное. Суровее всех показались Петру Тыдневы чарторыжцы и красивее всех — ярославляне.

— А что ж, Денис не придет? — спросил Тыдень.

— Придет. Гайда знает сюда дорогу?

— Она знает, — протянул Тыдень, и Петро заметил, как мимолетная озабоченность скользнула по лицу Тыдня. Петро понял, что и Тыдень боится того же, чего боится и он. Боятся они Денисовой любви, чтобы не приковала она его.

Но Денис явился как раз в минуту, когда все расселись и водворились порядок и тишина. Пришла с ним и Надийка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОХОД

В КИЕВЕ

Боженко лежал на бархатной кушетке в богатой гостиной сахарозаводчика миллионера Терещенко. Бывший министр Временного правительства бежал вместе с гетманом в Германию. Сыновья его, возглавлявшие карательные экспедиции, были убиты партизанами. Их фотографии еще висели на стене. Комендант штаба Таращанского полка Казанок тронул плеткой одну из фотографий.

— От цього кабанюка я шось памятаю. Це ж мы его прошлого ще году при установлении границы в Терюху под лед спустылы.

— Он самый и есть, гайдамацький полковник Терещенко! — сказал подошедший другой таращанец. разглядывая фотографию. — Тым делом командовал Денис Кочубей та ще якый-то знаменитый храбрюга.

— А ты ще й доси не вгадав, який то храбрюга? — спросил командир броневика, матрос Богуш. — Да то ж наш дружок — Микола Александрович Щорс был.

— Да не может того быть! — удивился Казанок. — Дак при чем же он там был?

— Вот теперь и я тебя, Казанок, что-то примечаю, — отозвался Богуш. — А тебя какая планида туда спокинула? Ты ж, сдается, не наш, не городнянский.