Когда после операции они собрались в «Нептуне», Астахов не скрывал своей тревоги, и Николай, уже решивший было, что главные трудности позади, понял, как ошибался. Да, узнать подробности слащевского плана было нелегко, но теперь следовало своевременно предупредить командование Красной Армии о десанте, и задача эта казалась неразрешимой… Вариантов срочной эстафеты было, разумеется, много, но все они, лихорадочно отыскиваемые, на первый взгляд, спасительные, разбивались при детальном обсуждении об один и тот же, зловеще непоколебимый риф — время. Сложность заключалась еще и в том, что Крым в дни, предшествующие наступлению белых, перешел на особое положение: перекрыты все дороги, вокзалы, станции.

Гражданское население в эти дни из Севастополя не выпускали, но не это препятствие останавливало чекистов: непреодолимым выглядело дальнейшее. Самый короткий путь к своим лежал через Перекоп, однако прорваться через боевые порядки приготовившихся и наступлению белых было невозможно. Путь через Черное море перекрыли корабли флота…

Однако не зря собрались они в «Нептуне». То, что было бы непосильно одному, они сумели решить сообща: перебирая свои возможности, детально взвешивая каждое предложение, удалось наконец выработать тот маршрут, который обещал пусть и небольшую, но все- таки возможность — обогнать время. Журбе и Бондаренко предстояло сделать это, с «Надежды» начинался их путь…

Уходя из «Нептуна», Астахов предупредил: все, о ком мог знать Дмитрий Афонин, должны немедленно перейти на нелегальное положение. Этот приказ касался и Веры. К ней Бондаренко собирался послать своего помощника Степана, и Николай, готовясь к дальней дороге, смирился с неподвластной ему реальностью: все, что не успел сказать он Вере — необходимое, необыкновенно важное для каждого из них, удастся теперь сказать в лучшем случае не скоро… Единственное, что мог он себе позволить, так это, краснея, опустив глаза, попросить Бондаренко, чтобы его посланец передал Вере записку, в которой было всего несколько слов: «Я вернусь, я обязательно вернусь!"

A потом, когда они поджидали на пустынном берегу у Херсонского маяка лайбу, Юондаренко сообщил, виновато покашливая, что Николая пришел проводить один товарищ.

Как догадался он, что увидеться Журбе и Вере необходимо, — этого никто но знал.

Суров был старым очаковец. Казалось, пережитое должно было выжечь в нем способность чувствовать и понимать чужую радость. Но за угрюмостью его и далеко не показной суровостью жила еще и удивительная, чуткая сердечность. Он понимал, что не должен вызывать Веру на Херсонес, но он понимал также, что не могут они с Журбой расстаться, не повидавшись. Потому что знал Бондаренко: наравне с правом бороться и ненавидеть, всегда, даже в самые трудные времена, наделена молодость еще и правом любить.

На пустынном песчаном берегу простились Вера и Николаи. Коротким было их прощание. Но это не страшно, если у людей есть будущее. А в свое будущее они верили…

Чем дальше на север шла «Надежда", тем скуднее становился берег. За мысом Лукулл и вовсе исчезла зелень, лишь волны оживляли серый унылый песчаник. Солнце уже коснулось горизонта, когда справа по курсу показались разбросанные на пологом берегу крестьянские дворы.

Упал с глухим стуком парус. Керосиновый движок застучал спокойнее, а потом и вовсе умолк. «Надежда» вздрогнула и заскрипела, прижимаясь к дереву причала.

Раскуривая свернутую из газеты огромную самокрутку, в кубрик заглянул хозяин лайбы, сказал:

— Пришли, значит, в Николаевку. Я двинул в деревню, а вы тем часом наверх выглядывать посторожитесь. Тут мои парнишки останутся, присмотрят… А с темнотой и я на линейке прибуду. Раньше утра в Симферополь нельзя — ночные патрули перехватят.

Время! Теперь ему не было цены. С каждым ушедшим часом приближался срок высадки десанта. Многое не зависело от Журбы: ему не дано было ускорить бег лайбы или сократить число верст, что пролегли между ним и Кирилловной. Но когда наступили часы бездействия, он опять и опять спрашивал себя: все ли зависящее от тебя сделано? Он понимал, что рыбак совершенно прав, говоря о том, что ехать следует ночью, и в то же время готов был, пренебрегая опасностью, мчаться в город теперь же. Но он уже впитал в себя один из важнейших законов разведки: открытый риск возможен лишь в положении совершенно безвыходном. Рисковать же в данном случае он не имел права: Николаевна — это лишь начало их трудного пути, закончиться которому предстояло на берегу уже не Черного, а Азовского моря…

Журба опять мысленно перенесся в Севастополь.

Вспомнил о Дмитрии Афонине. Обида и гнев с новой силой обожгли Николая — надо же!.. Тогда, после разговора с Астаховым на Херсонесе, он пришел к Афонину и, стараясь держаться ровно, призывая себя к спокойствию, сказал, что тот должен в течение двух-трех дней безотлучно находиться в доме Ермакова в Ушако-вой балке. Мотивировка, предложенная Астаховым, была простой и вместе с тем достаточно убедительной: Ермаков на время уезжает, а к нему должен прийти связной с особо важным сообщением. И ничего не подозревающий Афонин тут же перебрался в дом на Ушаковой балке.

Вспоминая теперь об этом, Николай не без досады подумал: а не получится ли так, что товарищи, занятые каждый своим делом, позволят предателю уйти от возмездия? Это было бы непростительно, несправедливо…

Дмитрий Афонин, проходящий в списках агентов белогвардейской контрразведки под кличкой Аким, нервничал. Заканчивался второй день пребывания его в доме Ермакова на Ушаковой балке, но никто не приходил сюда, и Афонин начал тревожиться. Позавчера вечером, когда неожиданно явился к нему непривычно возбужденный Журба, он даже обрадовался поручению, решив, что оно свидетельствует о растущем к нему доверии. И допустил ошибку, согласившись идти сюда сразу же вместо того, чтобы любым способом оторваться от Николая, хотя бы на время и предупредить капитана Савина о вынужденном своем переселении.