И ждёт, шепча молитвы и крестясь.

Часы бегут. В созвездье Водолея

Луна условной колеёй вступает.

Теперь пора. В ладони поплевав,

Он начинает свой урок полночный.

Коса идёт свободно, широко.

Люцерна, клевер, лютик, молочай,

Куга, осока — мерною волною

Под правленое лезвие ложатся.

Туман ползёт с болота. Ровно в полночь

Кричит сипуха. Срезав тонкий хвощ,

Коса ломается. На стебле странном,

При тлеющей гнилушке наклонясь,

Он различает красный, небывалый,

Разящий и дурманящий цветок.

Работа кончена. Костёр горит.

Крест, связанный из двух валежин, крепко

Волхва от любопытных ограждает.

Ночь улюлюкает и стонет. Искры

Выхватывают за чертою круга

Завистливые, блеющие маски,

На миг сгущающиеся из мрака,

Чтоб тут же и рассеяться. Возня,

Шнырянье слышится неплотных тварей

И сетованья: — Не уберегли...

Светает. Нечисть выдохлась. Костёр

Потух. Кулик неподалёку плачет.

Вещун идёт домой. Тринадцать лет

Косил он заповедную ложбину,

Двенадцать раз ни с чем Иванов день

Встречал в кустах багульника и травах.

Преобразилась местность. Не узнать

Былых угодий. Молодость прошла.

Надежды схлынули. Взошел подлесок.

В его лице — ни тени торжества.

Давно соблазны отстранив мирские,

Кладоискатель, он не хочет злата,

Любви и славы, власти и возмездья,

Ночного зелья в кузницу не бросит

И снадобьем не злоупотребит.

Покой и воля — вот его добыча,

Единожды дающаяся в руки:

Клад редкостный, несметный, баснословный.

Сегодня он обрёл его навек.

С заветной ладанкою не страшны

Людские узы, козни и заклятья.

В свой на отшибе выстроенный дом

Он драгоценную находку вносит,

Между шалфеем, зверобоем, мятой

Ее кладёт — и москательный дух

Перешибается живым и пряным

Дыханьем ночи, тайны и свободы.

1983-93

* * *

Жалко Россию. С три короба миру она

Наобещала. Гордилась, себя не жалела.

Мойры трудились в сенях ее. С веретена

Атропос лишку отхватывала то и дело.

Лаской взяла. Намешала в канавах кровей

Вдоволь и впрок. Меж сладимых березок и елок

Русской равниной свинцовый прошел суховей —

Доски стругай да тасуй черепа, археолог.

Русскому богу прислуживал русский мороз.

Пальмы на стеклах крепчали. На празднике кущей

Грезили, ждали неслыханных метаморфоз —

И дождались. На дворе избавитель грядущий.

Жалко Россию. Пришлось ведь умом понимать

Душу ее ненасытную, пляску шальную.

Жалость — по-русски любовь. Сердолюбую мать,

Может, еще и люблю, — но давно не ревную.

6 февраля 1982 — 1990

* * *

Насос гремел. Приятель был угрюм,

Пил чай, отогреваясь понемногу,

И говорил. Индустриальный шум

Был к месту, не мешая монологу.

— Я не люблю Россию, не люблю.

Любил, да бросил. Разлюбил. Насильно

Не будешь мил. Ни Марксу, ни Кремлю,

Ни Пушкину не поклонюсь умильно.

Полжизни я не верил, что она

Мне мачеха — и, пасынок случайный,

Вздыхал: ее снегов голубизна!

Ее размах! простор необычайный!

И пышный город, где вся жизнь моя

Прошла, где русский дед мой большевичил,

Где нет мне ни работы, ни жилья, —

Не дорог мне. Долгов — сложил да вычел.

За что любить мне этот Вавилон,

Глухою, неправдоподобной злобой

Меня баюкавший? Чем лучше он

Флоренции, к примеру? дух особый?

Пусть так: во мне обида говорит.

Но нет, и скука, не одна обида,

И честь. Зря льстится почвенник: хитрит

С ним женщина, Камена иль Киприда.

Всех чаще — Клия. Девственницы сей

Уловки до оскомины знакомы.