Стоя посреди сада, который дарил ей себя, Матильда испытывала такое же смутное ощущение, что у них — общее будущее, что их связывает нечто вроде предзнаменования, какой-то одной на двоих задачи, опять-таки требования природы, и снова — невыразимого никакими словами…

Голос Селины оборвал ее грезы.

— Пойдем, малышка. Я хочу еще кое-что тебе показать.

В самой глубине сада тропинки снова разветвлялись, разбегались словно бы в разные стороны. Но на самом деле все вели к забору с калиткой. И стоило только ее толкнуть…

Тут Матильда, потрясенная, замерла.

Она замерла не потому, что испугалась высоты — в конце концов, пейзаж за калиткой оказался пусть и в низине, но ничуть не страшной — просто немножко пониже сада. Ее потряс цвет: тысячи тысяч подсолнухов уставились прямо на нее.

Память маленькой художницы тщетно перебирала все баночки, тюбики, палитры, кисточки, какими она пользовалась, рисуя, нет, ей никогда еще не приходилось видеть такого желтого цвета такой желтизны, никогда ничего похожего на эти повернутые вот прямо сюда головки цветов.

Ослепление. Она была ослеплена, восхищена, околдована.

Полная слепота. Уже просто ничего не видишь: мешает этот неожиданный избыток сгущенного солнечного света. Это слишком. Слишком много для глаз. Да и для понимания тоже.

Селина, видимо, заметила, что дочка чуть пошатнулась, и подумала, что у нее закружилась голова.

А Матильда левой рукой то хваталась за руку матери, то отпускала ее, то цеплялась за нее снова. Как за спасательный круг, как за самые дорогие ее сердцу перила.

Вот оно — выполненное обещание. Мама-то, оказывается, честная!

— Видишь, малышка, я же тебе говорила, что здесь будут подсолнухи!

Светлые кудряшки Матильды на этот раз красноречиво ответили: да! да! да! Мама оказалась честной, но она же не сказала ей, что подсолнухи не только с солнцем говорят на языке цветов. Получается, они и с девочками тоже не прочь поговорить. Повернутые к Матильде, чуть приподнятые головки были — как безмолвный призыв, как странная мольба, как немой крик.

Матильда прикрыла правой рукой глаза, чтобы защитить себя от этого цвета, от этого света — такого пронзительного, такого навязчивого, такого прекрасного, — и рука ее чуть задрожала от волнения.

Но все равно — сквозь растопыренные пальцы — она заметила на дальнем конце поля скромную постройку под крашенной охрой крышей.

— А что там? Другой дом?

— Да. Ферма. Вечером мы пойдем туда за яйцами и свежим козьим сыром.

Матильда засияла. Эта ферма, без всякой на то причины, ей понравилась, очень даже понравилась, и на коз хотелось посмотреть — она вовсе не была уверена, что видела когда-нибудь козу, во всяком случае, на море никаких коз не было, были одни барашки, да и то — на гребнях волн в те дни, когда не разрешали купаться.

Возвращаясь, они обогнули сад и прошли другой дорожкой — мимо абрикосовых деревьев.

Сорвав с дерева свой первый абрикос, Матильда вздрогнула от удовольствия. Бархатистая кожица и впрямь оказалась совсем горячей, очень-очень горячей, она это чувствовала ладонью, а тоже горячий и густой сок испачкал ей губы, они стали липкими. Но больше всего ее взволновало ощущение, будто, срывая с ветки этот драгоценный оранжевый сосуд, доверху наполненный сахарным сиропом, она совершает проступок, на деле проверяет истину о том, что запретный плод сладок, но запрет почему-то здесь не действует, здесь можно то, чего нельзя.

Девочка сама не понимала, почему, однако, под лучистым и сообщническим взглядом матери этот поступок-проступок произвел на нее больше впечатления, чем если бы Селина на самом деле предложила ей намазать губы собственной помадой.

Мать и дочь дружно рухнули на диван в просторной — такой просторной, что ее можно было бы назвать залом, — комнате со сводчатым потолком и выбеленными известкой стенами.

Пол в зале был плиточным, ставни закрыты — поэтому тут сохранялась прохлада.

Матильда перебирала в памяти невероятные события этого суетливого дня — дня приезда. Вот оно, новое место. И приходится признать, что даже в случае, если бы ей сегодня пришлось умереть, — а причин тут могло быть предостаточно (например, если бы ее укусила оса, если бы она упала с качелей, если бы объелась абрикосами, да мало ли какая еще неприятность приключится), то единственное, от чего она не смогла бы умереть — от скуки. Какое там! Никогда еще первый день каникул не был у нее таким волшебным, таким интересным! Ну просто совсем не похожим на все, что бывало раньше!