– Ты сегодня канал «Ностальгия» включаешь, себя, образца той поры, вспоминаешь?

– Программы со своим участием я никогда не смотрел, ибо каждый просмотр чреват состоянием ужаса, которое не проходит потом долго. Видеть себя на экране я не могу – мешает то высокохудожественное слово «мерзость», которым мы начали разговор: я недоволен собой всем, начиная вот этим (трогает себя за лицо) и заканчивая тем… Понимаю, что нравлюсь женщинам чуть младше 70 лет и в этом прокрустовом ложе четко расточаемого обаяния я еще кое-что – Том Джонс на кривых ногах из Кутаиси, но когда гляжу на себя, задумываюсь: почему они меня любят? Потому что плохо осматривают, и понимаю, что не надо было идти на программу в таком виде, браню себя, почему не поставил запятую там-то, зачем процитировал Бродского, где не надо…

– Отчего же ты так известнейших артистов третировал? Банально хотел выделиться, стать популярным или попросту их презирал?

– В первую голову я, конечно, хотел прославиться, и нет на Земле ни одного создания, которому поверил бы в тождественной ситуации, если бы оно самому Гордону (к счастью, не Александру!) ответило: «Я их презирал». Конечно же я мечтал о славе, хотел, чтобы девчонки…

– …любили?

– Я собирался другое слово употребить, потому что мы с мерзкого начали, – чтобы мастурбировали на меня. Хотел ездить на лимузинах…

– …Клеопатра, типа, какая-то может, а я – нет?

– Да, и из-за этого казался себе ущербным (смеется) . Никого я не презирал, хотя, кроме тех, кого все же люблю (а я никого из них не люблю), люди это недалекие. Их презирать невозможно – это чмыри, а как презирать чмо? Прославиться между тем мне нужно было позарез: у меня были дети, я должен был думать о них, а слава – самый короткий путь к деньгам (причем деньги мне грезились небольшие). Парень из Кутаиси, которого взашей изгнали с журфака Тбилисского университета, о толстом кошельке не мечтал – просто, чтобы какие-то купюры водились, а обсирание и купюры, судя по некоторым твоим сотрудникам, ходят…

– …парой…

– …где-то совсем рядом. У тебя же раньше в «Бульваре» чем хамоватее журналисты были, тем больше они заказывали на «Славянском базаре» яств, а нищие из культурных газет ни х…я не ели – вот такая история.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«В журналистику я пошел из-за Юрия Петровича Щекочихина – веселого праведника, человеколюбивого публициста и жлобоненавистника-депутата.

Я написал ему письмо из Кутаиси – судя по всему, из жалости он мне ответил. Завязалась переписка. Ни говорить, ни писать по-русски я тогда не умел и пребывал в юношеской нирване – как есть пошлый грузинский шестиклассник.

Желание стать журналистом я тогда не афишировал, потому что был убежден, что засмеют. «Во глубине кутаисских руд храните гордое терпенье». В школе я был мышкой, в письмах к Юрию Петровичу – возвышенным фанфароном.

Он был… родным – вот это слово, мне кажется, точное.

Скольких людей он исцелил от душевного ненастья, скольким осветил тропы!

Мэтр – и какой-то полуграмотный сопляк из Кутаиси, один из миллиона, кто отнимал жемчужное время.

По мне, он был одним из самых значительных публицистов. У него было много подражателей, изображавших многозначительность при очевидной муторности.

Человек из другого измерения, с большими глазами, бестрепетный – вот для кого идиома «нравственная норма» была не пустым звуком.

Он писал мне, что журналистика – самая вкусная, но и самая тяжеленная работа.

В рамках советской парадигмы он часто упирался в тупик, но не отступал.

Статьи, сценарии, пьесы…

Если я что-то и умею, учился этому у Юрия Петровича Щекочихина.

Аминь!

…В тот далекий день, когда мне исполнялся 21 год, я готовился к отъезду из Кутаиси в Москву, и по этому поводу было продано все, что можно, – пишущая машинка, боксерские перчатки и даже магнитофон, на который с трудом скопили родители. Естественно, я пребывал в чрезвычайно угнетенном состоянии духа и ни о каком дне рождения не помышлял, но в Грузии так не бывает, и когда приперся домой, увидел стол с напеченными мамой любимыми хачапури и кока-колой. Кроме того, там было множество знакомых… моих друзей и родственников, которых, в свою очередь, тоже было множество – так меня даже в армию не провожали.

Сначала Отарика заставляли пить чачу, потом на спор я съел дюжину хачапурок, причем никто не пытался мне ничего подарить, считая, видимо, что грузину, отъезжающему a Первопрестольную, и так должно быть хорошо. Дальше не помню – по-моему, меня пытались подстричь (в то время я носил длинные волосы), а больше всего измывались родственники – тогда еще я не знал, что вскоре, словно весенние грачи, они потянутся вслед за мною в столицу.

Это был мой последний день рождения на Родине: наутро очнулся в поезде – в карманах хачапури, в сумке несколько бутылок из-под фанты с великоградусной жидкостью… Слава Богу, не забыли положить деньги! Пробомжевав некоторое время на Павелецком вокзале, откупаясь от ментов чачей, я начал штурм того, что здесь называется шоу-бизнесом, и теперь я великовозрастный инвалид, господин вдохновенных строчек, раб дэдлайнов, слуга возбужденных детей, алиментщик несчастный!»

– Ты один из немногих, кто с покойным Юрием Шмильевичем Айзеншписом дружил, – человеком, который прошел тюрьму, понимал кое-что и в жизни, и в шоу-бизнесе, но умирал в одиночестве, забытый даже теми, кому помог. Ты ведь с ним был до конца?

– (Кивает).

– В чем уроки Айзеншписа для тебя заключались?

– Бытовые – вставать, не ссылаясь на вчерашнее застолье, в пять утра, никогда никуда не опаздывать и, даже если заговорил исландский вулкан с труднопроизносимым названием и ты под его лавой, должен так обосновать свое отсутствие или опоздание на одну минуту, чтобы поверили тебе безоговорочно.

Каждый день я обязан был находиться за рабочим столом, а Билан – в студии звукозаписи, и пахать, пахать: с утра и до ночи. Этот маленький могучий старикашка, этот Великий Старик, которого я числю своим вторым папой, отчаянно скрывал от окружающих собственную сентиментальность, в том числе из-за того, что провел за колючей проволокой столько лет и считал выражение сентиментов чем-то таким непристойным: ну, есть такая категория людей! Подобные вещи о своем отце говорил Оливер Стоун – о том, почему тот казался ему брутальным и неплаксивым, а Айзеншпис на поверку оказался очень плаксивым сентиментальным парнем, нестарым душой.

Чтобы понять, каким же он был, даже не о Билане говорить нужно, а о том, как Юра однажды меня упрекнул. В фильме «Запах женщины» герой Аль Пачино, приняв решение уйти, потому что впереди – слепота, говорит более молодому: «Ты разве не слышал? Совесть умерла! Это значит – навещай мать только в День матери», и вот однажды я маму с днем рождения не поздравил.

Мы были в квартире Айзеншписа на «Соколе», и он, узнав об этом, всерьез возмутился: «Из-за видимости дешевого успеха ты начинаешь о таком забывать? Ладно бы это была шлюха какая-то или эти, «Блестящие», что, учитывая восьмой состав, одно и то же, ладно бы это был кто-то чужой, но ты маму с днем рождения не успел поздравить – значит, пополнил ряды серых русичей, которые звонят маме только в День матери. Ты стал человеком, воняющим за версту желанием, чтобы о тебе написала газета «Жизнь», и ничего у тебя за душой нет» – до слез меня просто довел!

Юра боялся, что от меня будет тянуть перегаром, поэтому перед работой не разрешал никакого виски. Записал интервью – делай что хочешь, но если он даже запах пива учует, будешь уничтожен его метким словом, денежными санкциями и презрением. Что из этого более суровое наказание? В исполнении Айзеншписа, конечно, презрение, игнорирование: он мог не разговаривать со мной неделю.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Он научил меня, что кручина бесплодна, что тлен не страшен тому, кто всегда учится, что надо бояться долбо…бое, талдычащих слово в «духовность».

…Умирал он страшно. В 20-й больнице, состоящей из полутрупов и более-менее внимательного персонала, среди которого тоже встречались полутрупы.

Вроде ел правильно, не пил вообще…

Зная горькую правду про бренность жизни, верил, что в ней есть смысл, помогающий переплавить невзгоды в арт-продукт. Он был лириком с компьютерным мозгом, Наполеоном (антропометрически и мозжечком), если такое допустимо, монстром с большим сердцем.

На экране казавшийся субтильным, в яви он заполнял собой все пространство.

Конечно, его репутацию трудно назвать безупречной, а характер легким – и репутация и характер были такой выделки, что общаться с ним мог только тождественного мировоззрения человек.

Он мог уничтожить словесно, мог распустить руки.

Скольких коллег я от него оборонял!

Он питал огромную слабость к гардеробу, располагал редким в этом смысле вкусом.

ЮА нужно описывать как искусительную смесь жесткого визави и объекта журналистского интереса.

Ему нужны были 30 минут, максимум часа два, чтобы влюбить в себя кого бы то ни было.

Он не раз и не два говорил мне, что налицо дегенерация артистов, вообще младых да ранних.

Память о нем «тленья убежит».

В июле день рождения моего Юрия Шмильевича Айзеншписа – Великого Старика, научившего меня не вставать на колени ни перед кем.

Когда б он щадил себя, закатили бы пирушку в честь 65‑летия, а я был бы тамадой.

В июле про моего ЮА вспоминают (разумеется, все реже).

Одна газета с очень большим тиражом написала, что мой ЮА стоял у истоков «голубого лобби». Написала, презрев все законы-каноны морали.

Я хотел было съездить к этим термитам, к этим смердящим рептилиям в редакцию и карательно заставить их забыть про законы гравитации, взлететь от хука в челюсть и шмякнуться – оказалось, статью наваяла девушка.

Я человек, конечно, сложный, но микробов не люблю, людишек-микробов. 15 лет я был ему братом, сыном, учеником, и он всегда брал странной для богачей щедростью, прихотливым перепадом температур между формой и тем, что внутри: субтильность и вулкан – назовем это так.

До последнего дня он сохранял бунтарское реноме, но при этом с каждым годом становился все более сентиментальным, наверное, понимая, что где-то в заоблачных высях ему отмерено немного и с людьми пора заканчивать быть жестким.

Я учился у него каждый день, я читал и читаю его жизнь как живую хронику внутренних борений не «голубой», а интересной души.

О целительной роли ЮА в жизни бездельников и лентяев могут рассказать экс-бездельники и лентяи – Сташевский, тот же Билан, в конце концов, я. Все трое по гоголю и отъявленные, между прочим, «баболюбы».

«И вот, столь долго состоя при музах», я вынужден развенчивать посредством клятвы и пышной риторикой омерзительный миф голубого колера.

В квартире, в которой практически дневал и ночевал, про «темный зов плоти» я ничего не слышал, а про дружбу слышал, про недопустимость низости тоже – он бился, чтобы мы наркоманами не стали и пьяницами, и – это важно – не был одноклеточным дидактиком. Ему не давал покоя вечный самоанализ, он вставал в шесть ежедень и думал не об обложках (по крайности не о них в первую голову), но о том, что# он оставит сыну Мише.

Обзывая меня вредоносным шутом, требовал, чтобы я больше времени посвящал детям: «Это самое важное, грузин!»

Не надо ему голубых было, но если уж вам так неймется, так уж и быть, унижусь и открою, что сам водил к нему, холостяку, девиц, а утром их выпроваживал, цинично приговаривая: «Убирайся, детка, во имя любви!» (шучу).

Я обнаруживаю величайшее замешательство, когда от термитов надо оберегать сложных, но достойных людей.

И он, между прочим, не делил людей на «голубых» и «Отариков» – делил на талантливых и бездарных.

И он научил стоять спиной к спине, когда наших бьют.

…Я стою, Юрий Шмильевич!»

– В 90-м году благодаря в том числе Айзеншпису я познакомился с Виктором Цоем (за несколько месяцев до его трагической гибели) и взял у него интервью, а ты был с Цоем знаком?

– Пять минут, в течение которых только об одной вещи спросил. Ну, ты же такой тип, что знаком со всеми, включая моего ставленника Мубарака, а я плебей, зулус и пигмей, которого подпускают только к Наталье Сенчуковой, жене Виктора Рыбина (теперь ни ту, ни другого никто в Украине не знает – забыли), короче, на общение с Цоем у меня было всего ничего, и пока старикашка Айзеншпис, я так понимаю, шарил по карманам моего оставленного в вестибюле пальто, я спросил: «А это правда, что вы очень дружите с Юрием Шатуновым?» Цой удивился: «Кто вам сказал?».

– Какой оскорбительный вопрос ты ему задал!

– Не-е-ет, наоборот – он засмеялся: «Юра Айзеншпис сообщил?» – «Да, дряхлый старикашка, Стена Плача», и Цой продолжил: «Дружу. Айзеншпис считает, что говорить об этом – моветон, хотя Шатунов – один из самых близких мне людей». Я конечно же удивился: «Вы, гений слова, семи нот, и человек, который «Белые розы» поет уже 48 лет, – как это? Он же дебилом считается!» – «Не-не-не, он не виноват, что столько дебилов им восхищаются, к тому же песня его – гениальная».

На этом мое счастье закончилось, потому что вошел Айзеншпис и куда-то меня отвел (он сам меня еще толком не знал), но во второй моей книге, которая выйдет скоро тиражом чуть большим, чем у Гришковца за всю жизнь, я описал эту историю и попросил издателей смонтировать фото так, будто Цой меня обнимает. Дима, ради увеличения популярности я готов буквально на все!

– Наверняка секретов в шоу-бизнесе для тебя нет, и ты либо знаешь, либо догадываешься, отчего и от чьей руки погиб в свое время Тальков?

– От рук того парня, Малахова, который стрелял, – никто этого не скрывает, и не отрицает он сам, но конечно же в смерти Талькова повинна Азиза, потому что, зная артистические нравы и уровень истеричности подавляющего большинства шоу-бизнесовых барышень, в том числе украинских, которым ничего не стоит толкнуть мужика на говенный жест, могу предположить: она настроила бандюка, чистой воды братка, на то, чтобы он одернул к тому моменту почти культового поэта, композитора и исполнителя. Думаю, способность артисток ссорить людей и науськивать их друг на друга – мало оцененный феномен в истории киргизской, украинской, грузинской и даже эстонской культуры. Господи, они такие все мра…

– …мрачные…

– …да-да-да; приятно иметь с тобой дело! Нехорошее слово заменили быстренько эвфемизмом (кстати, заметь, я – единственный в мире грузин, который слово «эвфемизм» знает!).

Азиза наверняка сказала Малахову: «Он меня оскорбил, иди разберись», а барышни, повторяю, так умеют науськать, что заведенный человек даже не смотрит, кто перед ним. Тогда артисты уже начинали бандитов обслуживать, их частные вечеринки, а Тальков дистанцировался от всех, у него была некая нота высокомерия. Естественно, он считал, что такое говно, как Азиза, переходить дорогу ему не должно. Он – великодержавный певец, а здесь какая-то «Милый мой, твоя улыбка» – шен шегеци, иди отсюда!

– Это по-эстонски?

– Да, а ты и эстонский знаешь? Сейчас вот подумал: как, наверное, рады эстонцы, что на просторах великой Украины мы их язык употребляем… Так что виновата Азиза, убийца – ее браток.

– Странно, а пишут, что Шляфман, директор Талькова, который в Израиль сбежал…

– Исходя из фамилии вышеупомянутого человека, он, думаю, малодушный, он бы не убивал. Он и убийство – вещи несовместимые, как Гольденберг и совесть.

– Почему же тогда Малахова отмазали – ты задавал себе этот вопрос?

– Из всех смертей в шоу-бизнесе меня больше интересуют (если это не святотатски звучит) гибели тех, кто безосновательно ушли – только из-за того, что в их жизни были кокаин и героин. Вот как можно было уйти по-дешевому? Меня, например, всегда волновали Сорин и Насыров, а что касается Талькова… Я же видел, что он заносчивый, вернее, не то чтобы заносчивый – у него было специфическое отношение к жизни: если не чувствовал ровню…

Где, кстати, критерий, по которому ты определяешь, ровня тебе человек или нет? А может, моя мама, которая по-русски не знала даже «Мама мыла раму», культурнее Дмитрия Анатольевича Медведева, президента моей страны, раз в 500 – так она что, считалась бы неровней Талькову? Увы, Игорь каждый раз определял для себя, следует с теми или иными людьми общаться или же нет, и вдруг появляется какой-то мужик, которого науськивает женщина: «Мы должны последними выступать!» Конечно, из духа противоречия Тальков уступить не может: «Кто вы такие? Я про возрождение российской державы пою, а ты шлюха, иди на… а то щас как дам!» (Замахивается.) Началась перепалка из таких, о которых – уж я-то знаю! – потом, задним числом, жалеешь. Со стороны Малахова смысл был в том, чтобы доказать…

– … а перед ней тем более…

– …да, поэтому я считаю, что не сбежавший виноват, не Стена Плача, а гораздо более прозаический парень. Он хотел показать якобы красивой и якобы талантливой, на что ради нее готов. Ослеплен он был, понимаешь, – раз, и все! – а человека уже не вернешь…

– С якобы красивой и якобы талантливой сейчас ты встречаешься?

– Ты про кого – про Жанну Фриске?

– Почти – про Азизу…

– На фоне Азизы Жанна Фриске как раз кажется мне симпатичной… Да, встречался, однако не скажу ничего худого: она мерзкая, но все-таки леди. Кстати, ничего плохого в слове «мерзкий», которое сегодня в интервью Гордона звучит, я не вижу, и если уж, говорят, Янукович – первый поклонник твоей программы, значит…

Есть просто категория людей, которые жалуются все время на жизнь, им повсюду мерещатся козни, и я еще готов терпеть эти жалобы в исполнении тех, кому не на что концы с концами сводить, но когда это от артиста исходит, который сам себе все испортил, стенания не работают. Это вот Маша Распутина – из богатых, это, как ни странно, семейство Агурбаш, которому я поклялся мстить до конца жизни…

– Тебе что, их колбаса не понравилась?

– Во-первых, никто меня ею не угощал – может быть, даже поэтому (смеется). Кстати, вот сучьи отродья – действительно, ведь колбасой меня не угощали, а зря: это был бы последний шанс примириться…

Если такие люди жалуются, я этого не принимаю. Ну, был момент, когда из-за одной песни, как у Легкоступовой «Ягода-малина», тебя везде ангажировали. Тебе 20 лет, ты популярной стала и вдруг возомнила, что ты – Барбра Стрейзанд, но, во-первых, Барбра Стрейзанд – одна на весь мир, во-вторых, если речь идет об Азизе, такую подлость ты совершила! Это ведь подлость – в той или иной степени, даже если не квалифицируется как деяние, за которым следует наказание. Прозвучала одна лишь фраза: «Ты будешь это терпеть?» – и все! Ее произнесла женщина, в глазах которой мужчина хотел самоутвердиться, а я, например, из-за моей юной любви по водосточной трубе залез на четвертый этаж готового к обрушению кутаисского дома. Тогда еще не знал, что это роковая ошибка – на всю жизнь, а он оказался упрямым: «Я тебе докажу!» Малахову повторяю, нужно было показать, что в данном конкретном случае его антураж бандитский имеет место.

– В шоу-бизнесе, утверждаешь ты, одни пидарасы. Я подчеркну: не педерасты, а именно так, как произносишь ты…

– Один из таких ребят вел ток-шоу со мной (красноречивый весьма случай!), а я тогда был безработным… Я, кстати, помню, когда ты меня на интервью позвал, чтобы оказать поддержку: я таких вещей не забываю (человек я сентиментальный и в отличие от Юрия Шмильевича считаю сентиментальность не пороком, а достоинством парней, даже брутальных).

В то время в Москве у меня была одна съемка за три года, и тут ведущий начинает: «Вы всеми забыты…» Я ему говорю: «Сука, через несколько лет я вернусь, и ты будешь мечтать прильнуть к моему детородному органу, чмо!» Мужественно, одним словом, ему отвечал, чтобы он сдох, говнюк, но без грубых слов, а он возьми и спроси: «Зачем же вы семерых детей нарожали, если у вас нет работы?» В этот миг я вспомнил великую американскую киноклассику – фильм Сидни Поллака «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?». Вот, мол, нарожали, а сами-то голытьба – такая точка зрения есть, но когда я «рожал», голытьбой не был – это из-за своей ненормативной лексики лишился всего! Потом были алкоголь, кокаин…

– И кокаин тоже?

– Конечно – я за версту хороший продукт чувствовал. Ну а как? Мне некуда было податься, когда развелся, я очень был одинок, а как только ты допускаешь мысль, что все плохо, тебе конец… Лишь смерть Насырова вернула меня к реальности. (В ночь с 19 на 20 января 2007 года 37-летний певец и автор песен упал с балкона своей, находящейся на пятом этаже, московской квартиры. Причины происшествия остались неизвестны, вскрытие тела следов наркотиков или алкоголя не выявило. По официальной версии, это бьло самоубийство, совершенное в состоянии депрессии, а по версии вдовы Мурата – несчастный случай. – Д. Г. ).

Дима, моя реабилитация началась с момента, когда я приехал к тебе в Киев: это Украина, эфир твоей программы смотрели все, кому положено, но не Константин Эрнст – он тогда не увидел, что я могу хорошо говорить. В общем, вернулся я в тот же город, которому на меня чихать и где всегда есть друзья, готовые привезти продукт…

К слову, нет более убедительного довода, почему, если начинаешь употреблять наркотики, тебе конец, чем разможженная голова Насырова на асфальте, и когда я отказываюсь вести концерты против наркомании, говорю: «Что в ваших акциях толку? Выведите на экран разбитую башку Мурата!»

– Ты это видел?

– Конечно – я же к его дому подъехал. Накануне мы, помню, сидели с Насыровым в саратовской гостинице и четыре раза за ночь дилера вызывали – четыре раза! Утром я выходил из комнаты и шел по коридору, держась за стенку, – Мурат казался мне каким-то дьяволом или хоббитом, я начинал медленно сходить с ума. Не понимал, какое время суток, мы были белого цвета – это был один из последних наших концертов, и то газеты «Аргументы и факты», не платный. Я понимал, что все, круг сужается, и подумал: «Если не перестану с Муратом общаться, мне конец».

Ну представь: дети звонят, а ты не можешь встретиться с ними, и это шло, тянулось и закончилось бы летальным исходом – если не физическим, то моральным. Что же касается пидарасов (это все одна тема), они добивают тебя, когда тебе тяжело, они из тех, кто не любит даже своих родителей и звонит маме только в День матери.

Кстати, в России Дня папы нет – есть День мамы, хотя даже не так: есть День матери. Не понимаю, почему не День мамы? «Мать» – это какое-то официальное слово, дома так не говорят, а почему нет Дня папы? Именно папы, не отца, потому что я не мог называть папу «отец». Я задавал вопросы, и мне отвечали: «Как же ты со своими филологическими претензиями надоел!» Приходилось спорить: «Это не филологические претензии, это вы пидарасы! Как можно маму звать “мать”?». Грузины называют ее уменьшительным, ласкательным словом «дэдико» (даже не «дэда»), а у них День матери, когда ты должен приехать к той, которая тебя родила, с плюшевым мишкой, букетом, набором дорожным…

– …сунуть ей – и назад!

– Слушай, День мамы должен быть каждый день, и не понимать это только пидарасы могут, у которых хобби – принимать сзади почтовые открытки на Рождество. Так, кстати, мама меня говорить научила – она советовала: «На федеральных каналах не выражайся. Неужели не можешь найти в своем лексиконе какие-нибудь эвфемизмы?» – «Какие?» – «Ну, например, намекни – люди же не такие глупые, скажи: «Он любит принимать сзади почтовые открытки на Рождество».

– Почему именно на Рождество?

– Смешное слово, и предложение с ним красивее. Получил открытку, посмотрел: здесь – зимний Киев со снежной попоной на крышах, а там – «открой мне дверь, я пришел дать тебе сзади открытку», и он открывает… Это люди такие, и ничего святого для них нет – как и у того, кто на ток-шоу спросил: «Зачем вы рожали детей?» Е… твою мать! Тебе никогда не понять, зачем – вот тебе, с этими сережками в ушах (показывает), набриолиненному… Кстати, когда он мне нахамил, детей у меня было не семеро, а пятеро, и он даже не нахамил – он потому и пидарас, что не понимает, о чем говорит, смысла не догоняет! В студии еще Юлия Меньшова была, и когда микрофон выключили, он при ней повторил: «Нет, ну зачем рожать, если…» Я бы убил его, но он пидарас, а их же не бьют. Им либо глаза выкалывают, чтобы в глазницы нассать, либо не трогают вовсе.

– Гомосексуальная мафия в шоу-бизнесе и, в частности, на телевидении сильна?

– А там другой никакой нет – только она. Я бы соврать тебе мог, сказав, что у нас шансок еще есть, но с каждым годом, приезжая на ток-шоу на федеральных каналах, ни одного мужика там не вижу.

– Одни открытки почтовые…

– …а девушки обречены на интимное прозябание, потому что у меня уже скукоженный, я в душе его под собой не нахожу, и я же не могу всю Россию спасти! Я и так демографическую ситуацию выправил, но сейчас, стоя под душем, под песни Евы Польной ищу его (смотрит вниз) и…

– Надежда теперь на китайцев…

– Нет, уж лучше тогда возрожу свой! (Привстает в кресле.) Это уже унижение, не надо… Рыжий Иванушка еще есть – ему 49 лет, есть я – мне 97 (на самом деле и Григорьев-Аполлонов и Кушанашвили родились в 1970-м. – Д.Г. )… Знаешь, что? «Виагры» наглотаемся, но китайцам наших дам не уступим!

– Лишь бы не группы «ВИАГра»…

– Кстати, один грузинский певец, который с девушкой из этой группы живет, неузнаваемым стал, в чем я вижу тлетворное влияние народной артистки Бишкека.

– В каком плане неузнаваемым?

– Какой-то такой он… (Разводит руками и морщится.) Я его очень люблю…

– Он замечательный!

– Оба брата Меладзе – блестящие, первостатейные, отменные люди, но не бывает так, чтобы твоя половина ничего не испортила, если не умеешь держать ее в… порядке. Не говорю «в узде», я не домостроевец какой-нибудь замшелый, но парень не отвечает на звонки, врет в трубку, лишь бы она была довольна. Вместо того чтобы сказать: «Цади ше… Сиди там, где сидишь!»