Все думали, что Белоусов умер от алкоголя – х…ня! После похорон я разговаривал с его родственниками – у него была какая-то страшная наследственная болезнь головного мозга. Он алкоголиком не был – водкой заглушал страшные боли и при этом давал по четыре концерта в день. Я никогда себе не прощу, что вырывал у него бутылку из рук, кричал: «Ты что, ох…ел, водку из горла пьешь!» – а он отвечал: «Отарик, у меня болит, давай я потом тебе объясню».

Выжили самые сентиментальные парни, а те, кто уже тогда думал, как всех нае…ать, сдохли. Рыжий Иванушка в 45 лет поет песню про куклу Машу и собирает полные залы – у Рыжего все хорошо, потому что он всегда любил и жалел людей. Сейчас людей никто не жалеет, а в 90-е было одно условие: ты можешь быть полным гондоном, глотать таблетки, нажираться как свинья, но ты должен любить людей – тогда выживешь.

Матвиенко первый сказал мне, что он богаче всех в стране. «Единственное, о чем я жалею, – признался он, – что не остановил Игоря Сорина, не заставил его остаться, не спас, но он был слишком вне эпохи, он был е…нутый» («е…нутый» в устах Матвиенко – это комплимент). Игорь Сорин – жертва 90-х, с их безоглядной верой в то, что хорошие выживают. Не все. Он думал, что вокруг все такие же, как и он, – романтики, но многие уже тогда умели считать деньги.

…Многих 90-е погубили, а по мне, они были целительными.

Дело в отношении. Для одних лампа струит свет, а другим режет глаз.

Меня они – при всем наружном безумии – дисциплинировали. Говорю же, исцелили от зазнайства.

Я как будто специально нарывался, ломал дрова, в чем очень даже успел.

Я маниакально много работал, не зная устали, не ведая депрессий, педантично, шаг за шагом осваивая ремесло.

В часы усталости духа я всегда нежно вспоминаю эти годы, которых лучше не будет, и не надо.

Я написал тогда столько многозначительной мути! Смешно: еще изрядным сочинителем себя полагал.

Да и сейчас, если с умом, можно многое извлечь из давно осевшей пыли. Чтобы поздние, нынешние поступки и писания не обвисали дряблыми старческими мышцами.

Бог Небесный! Кем бы я был, кабы не 90-е? Слабаком без владения приемами полемики, иронии, манифеста, дюжинным квазиостроумцем, фрондером, Хлестаковым.

Я определялся тогда с Верой, и определил, что верю только в себя.

Отрицал эвфемизмы – это теперь только так изъясняюсь.

Был стремительным.

Хотя, по-моему, таковым и остаюсь.

Что, возможно, и предопределило мое относительное долголетие».

Отар Кушанашвили: «Мне безумно с Жанной Фриске хотелось, но когда я увидел ее с утра без грима в поезде «Харьков – Москва», это было культурологическое потрясение, давшее мне в последующей жизни отсутствие страха перед чем бы то ни было и обернувшееся тем, что лирика из моей души испарилась».

– Еще лет десять назад в российском шоу-бизнесе были сильны позиции Пугачевой и ее так называемого клана, а какова расстановка сил там сегодня – Пугачева по-прежнему в авторитете или статус утрачен?

– Ну, сила инерции, магия имени все равно на каком-то уровне действуют, но, конечно, королевского статуса уже нет. Учитывая то, как вела себя публика на съемках «Достояния республики», посвященного Пугачевой, думаю, что…

– …время ушло?

– Безусловно, и я это отчетливо понимал, когда услышал дуэт «Кафешка» с Галкиным, да и сама их история лирическая… 48 лет он строит свой замок, б…, – мне кажется, когда я родился, уже начинал строить!

– В деревне Грязь…

– Между прочим, если видеть в этом метафору, относиться к происходящему без гомерического хохота невозможно! 40, на х… восемь лет я слушаю про то, как ему не хватает какой-то фигуры боливийского диктатора на пороге, чтобы устроить открытие замка – на х… он тебе сдался? Да открой уже, выпей с друзьями чи-вас ригал! Могитхан дэдис мутэли, уже я тебе его открою, сам на дверях стану, но он вкладывает, вкладывает, а денег нет, нет и нет….

Когда Галкин с Пугачевой сидели за этим длинным столом в «Кафешке», как мы с Литвиненко на «Интере» в программе «Разбор полетов», я понимал: человек, спевший «Три счастливых дня», этого делать не должен! Как можно, если «Три счастливых дня» ты пела?!

– Великая песня!

– Это мои слова и моя музыка – спасибо, что поддержал разговор… Я на туркменском писал – они просто перевели, так вот, за «Три счастливых дня», за фразу: «Расставанье – маленькая смерть» надо дать Пугачевой пожизненную пенсию, даже если она дружит с Галкиным.

– Тебя разве – как человека лирического, сентиментального – история их близких отношений не умиляет?

– Ну, это история отношений с внуком Никитой, спроецированная на более взрослого парня, которому, шути не шути, уже 51 год и который успешно выдает себя – особенно со спины – за 26-летнего (на самом деле Галкину 35. – Д.Г. ). К тому же эта история преподносится как альков…

– …и она утверждает, что ни с кем ей не было так хорошо, как с ним…

– Еще бы, он славно готовит и, я думаю, очень образно, в лицах рассказывает ей, как замок достраивает – уже 12-й год…

– Нет, хорошо в интимном плане…

– Я из ее уст: «В интимном плане» не слышал, иначе бы просто разбил телевизор. Кстати, а что он ей делает, можно узнать?

– Это вопрос…

– Нет, подожди, интимный план разный бывает – вот мои друзья-извращенцы летним днем иногда лижут друг другу спины, от пота мокрые, – это высочайшим считается наслаждением…

– Летним днем, заметь – не просто так!

– Потому что пот лучше выделяется летом. Может, Максим Галкин изобрел какой-то новый способ доставлять удовольствие? Я просто с трудом понимаю, как это происходит.

– У вас в Кутаиси такого что, не было?

– В Кутаиси люди на смех поднимут! Ну, б…, что ты будешь рассказывать мне, как ты внука целуешь в губы, – кому ты лапшу на уши вешаешь? Разобьют этому внуку башку, а тебя из города выкинут!

– Брак Пугачевой с Киркоровым какие у тебя эмоции вызывал?

– Как будто я читаю подшивку юмористического журнала «Крокодил», известного даже в Бишкеке: это фельетон был такой – очень качественная история о том, чего не может быть в принципе (смеется) . Старичок, я-то понимаю, что наше интервью перевесит показатели «Камеди Клаба»: ты спрашиваешь меня о самых смешных людях на Земле, но следует понимать вот что: я же с ними потом встречаюсь…

– Все эти вещи грустны, правда?

– Ну, если в Челябинске или в Херсоне люди настолько уж легковерны, если в Луганске в это все верят, то я не имею морального права разочаровывать их и ухожу…

– …в несознанку…

– …нет, в жанр ерничества.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но, скорее всего, это шустрила – они все шустрилы, как Боря Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным авангардом альтернативного художества): ты сними меня так, зафиксируй для вечности, чтобы я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».

Заметьте: в Песне Песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в Песне Песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтобы наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!

В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это ее отчего-то редко ретирующееся окружение, навоз – это я, а зефир – то, чем она кормила и кормит, но реже теперь, нас с ложечки, потому что нас любит.

Секрет ее (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутненном значении: жизнь воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение невинности со злом (то есть все это в ней как во всех нас).

Она знает про песню (я сейчас не только про песню, про фотографа и про никому не нужные слезы – я про способ жить) всё: по крайней мере, то, чему не научат на «Фабрике». Не тот трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.

Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

Они – люди, катаклизмы (людьми порожденные) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла останется с нами: она каждой песней это обещала.

Ужели вы думаете, что декларации про уход серьезные? Ужели затем я всякий раз плачу, когда она воспаряет крещендо в «Трех счастливых днях» на строчке «Расставанье – маленькая смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы ее, даже ввиду неслыханной выслуги умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу!

Я руками трогаю лучшие строчки ее лучших пьес – их можно нанизать на нитку и носить, как бусы.

Люди в деревнях и на виллах почитают ее своей, и я имею на нее прав не меньше, чем предмет девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что словно инаугурация.

Ей, если не считать последней истории с внуком, априорно доверяют все поборники молодой демократии, все апологеты моего нелепого землячка Сталина. Она нужна всем, потому что всем нужна Песнь Песней, а ведь только она умеет такую пропеть.

Вот те самые «счастливые деньки» – свою версию их предложила ведь и Агузарова, Великое Воплощение Ослепительной Буддистской пустотности, ан волнения умов не случилось, уж на что всякий раз умеет напомнить, что даже кровь у нее зеленая – не то что у нас, плебеев.

Она пела как небрежный пастырь, не глядя в зрительный зал, а Алла – будто охваченная сумеречной лихорадкой, прощаясь с душой, благодарной за 72 часа счастия знойного.

Ты с кем угодно можешь валять дурака, но не с Аллой. При ней быстренько подожмешь хвостик – так уж она устроена. Оппозицию она быстро умеет усмирять: я знаю, сам был оппозицией.

Сначала меня смущало присутствие в каждой песне обращения к Богу. Распните меня, не кажется мне этот жанр удобоиспользуемым для подобных обращений, да еще с очевидно деланным выражением неземной скорби на лице.

Пугачева, когда от нее далеко отстоит Галкин и она не беседует о своем величии с журналистом Гаспаряном, – чистой воды шекспировской высокооктановости героиня.

Вступите, неучи, со мной в полемику – я предъявлю вам «Приглашение на закат». У нас давно, лет 40, не было песен, вовремя застывших между аффектированностью и потаенными слезами, а эта, как и положено крепкой, разом рождает два ощущения: неуюта и, в противность, небессмысленности самоанализа. Добавьте харизму АБП и просто красивую мелодию: вот почему 99 из 100 ее коллег – ремесленники, а у нее это называется высоким служением.

Те песни, о которых я пишу, каждая из них – наглядный урок запутанной истории души русской женщины, живущей не ради себя и полагающей жизнь без надрыва пустой.

Ее песни поет Леди, не выдумывающая чопорных претензий, но взыскующая предметного разговора на тему: «За что?»

Физиономически – это такой типаж, что немыслим без сгустка эмоций, без их выброса в атмосферу жизнь не то чтобы с помощью экзальтации улучшается, она просто искреннее становится: «Лунной ночью настежь окна отворю и помолюсь…» Вот кабы не это «помолюсь», получилась бы песенка не великих музыкальных достоинств, но редкой сентиментальной точности, но это, может, с колокольни неврастеника так видится? Мы-то лунные ночи заполняем другими занятиями на предмет уничтожения грусти.

Кто будет спорить, что АБП, как никто, умеет подбирать для трансляции наших эмоций самые уместные вокальные эквиваленты?

Я уже не помню, по какому поводу пришел к Андрюхе Малахову на съемку, но помню, что базар был про то, как тяжело живется на просвет какой-то Линдсей Лохан. Оказалось, что это американская кино-поп-звезда, которую следует любить, потому что ей тяжело живется. Когда ехал на эфир, по радио крутили: «Это завтра, а сегодня я его поцеловала…» и далее: «Я ведь тоже плохо кончу… Мало, Алла, Алла, мало…»

«Какая, нах…, лоханка, – подумал я, когда мне всучили микрофон, – когда у нас такая революционерка! Вызывающе самодостаточная притом». У лоханок тьма-тьмущая людишек, призванных придумать своей каракатице многосложную судьбу, у нас – АБП, которой придумывать ничего не надо: надо просто непросто жить.

Ее, раннюю, слушаешь, как на последний киносеанс ходишь, – вы мне эту метафору простите, потому что я имею в виду не дурака валять, но ходить, именно чтобы отвлечься и взлететь, чтобы кино про объятия было, чтобы набежала и отпустила грусть, а не чтобы она сама дала повод изрыгнуть на нее хулы ужасные, как тогда, когда с подхалимами спела чудовищную «Не имей сто рублей…». Нет, уж лучше, которые, якобы приближенными будучи, имитировали пение этой бестолочи – тем более тошнотной, что дидактической.

Вот и ведение концертов в ее исполнении – вызывающий анахронизм, но кто я такой, чтобы указывать ей, как их должно вести?! Вот режиссер она – другой коленкор, и даже в молчании слышит пульс мироздания. Ее «Рождественские встречи» принуждали льнуть к экранам, она причудливым образом женила блюз на цыганщине, держала за руку напыщенных рокеров, и даже светлой памяти от печали сгоревшей Натали Медведевой нашла место.

И собственные песни режиссировала тоже. Например, когда пела про «голубя сизокрылого», отпускала его, дурынду самовлюбленную, на все четыре стороны, а в конце вздыхала: «Лети, лети!» и тут же – «…не знает о расплате». Расплата меж тем неминуема!

30 альбомов вашего Кинчева не стоят одного «Осеннего поцелуя», потому что слушать альбомы КК – это удел тех, кому приятно смаковать свое экзистенциальное мировоззрение, а означенная песня для тех, кто плакать и умеет, и не стесняется.

Думаю, что АБП – человек в высшей степени рефлексирующий – из тех, что знают строки (и то, что за ними) «В осенний простор протрублю то, на что не хватило мне слов человеческой речи».

«Протрубит», обязана, про свое неуклюжее стремление стать бизнес-вумэн. Что заставило, к примеру, выпускать чипсы, обувь, еще какую-то дребедень? Не говорите ни слова про нужду, оставьте! Раз и навсегда заявляю аки знаток: все у них в порядке! Если уж мне, спасшему демографию на Руси, хватает – чего уж им-то стенать?!

Репутационная политика? Тогда – позорная, а если вы наберетесь наглости и скажете что-нибудь вроде: широкая натура, для нас старается, – я вас ударю.

Ее поле – песня, и пусть это поле возделывает, пусть даже повода не дает для догадок, что для нее важнее всего в жизни.

В забытой всеми феерической, тихой песне она спела: «Если спросит меня голос с небес…» – мол, кто более всех на Земле дороже, она ответствовала: «Дочка, мама, ты и я».

В этом месте, чтоб не запамятовать, восклицаю: лучший автор Пугачевой – Игорь Николаев. Он автор и упомянутой песни, в которой есть бьющие наповал, но почему-то самой АБП в ходе последующей жизни игнорируемые строчки: «Но с тобой мы знаем точный ответ – виноватых в том, что прожито, нет».

В таком признании определенно отвага: самый тон – взвешенный, покойный. Мы же филиппики швырять мастера – и вы, и я, да и она, судя по тому, что в квартете ингредиентов смысла жизни в ответе небесам самое зыбкое звено – «Ты».

Бросьте в меня булыжники, но не Галкин же под местоимением разумеется!

Был такой в мои студенческие времена журнал «Театральная жизнь» – уж не знаю, живой ли (судя по тому, какова она, эта жизнь, без кавычек, вряд ли). Вызывающе антисоветский, и антисоветскость его состояла в том, что он исповедовал и проповедовал – бестрепетно притом – культ отдельно взятого человека.

АБП опубликовала там эссе. Лучшее из того, что она писала. Могу, если она возразит, доказать, ибо, например, в журнале имени себя, недолго протянувшем, писала она, что ли, устало, а тут – плевок в рутину, проклятие и гимн одиночеству, огонь, радость, скорбь, секундная эйфория. Эссе было об артистической доле.

О себе.

Это было написано так беспощадно и сердечно, что я, хвастливый журфаковец, изумился, нет, был настигнут прострацией: вот как, оказывается, можно писать.

О себе, о мире – по-доброму и зло, высоким штилем и безмерно едко.

Я тогда неделю в хандре проходил. Нет, лгу. Просветленным, напротив. «Если у человека такой высокий уровень самоосмысления, – думал я, шатаясь по тифлисским улочкам, – понятно, почему страна прислушивается ко всякому его вздоху, а два 10-летия спустя другой титан самоедства, Гриша Лепс, решается на жест, который по охальности сродни покорению Эвереста без подготовки, – перепеть «Озеро надежды» (Игорь Николаев, само собой)».

В любом другом исполнении, повторяю, мертворожденная затея. Песня от лица женщины, находящейся на перепутье, угодившей в ловушку собственных химер, невозместимых интимных издержек, потратившей полжизни на поиски счастья и при всем при том – верящей, верующей.

Лепс спел ее от мужского лица – и так, что солнце ярче засияло, дожди стали более частыми и хмель от жизни самой бьет в голову.

Тут же злорадно стали писать: ГЛ спел даже лучше. Не лучше – иначе, и потом, в чем-чем, а в зависти АБП замечена никогда не была. Уж скольким помогла – от «А-Студио» до Любаши, от Зинчука до Моисеева.

Коротко знающие утверждают, что АБП тотчас, если, натурально, считает нужным, отзывается на зов о помощи, и вообще, для тех, кому доверяет, она не на котурнах и не в маске: ни позы, ни аффектации.

При всем при этом покойный Айзеншпис рассказывал мне, что, когда того требовали обстоятельства, АБП могла заставить тебя пожалеть, что ты не умер ребенком, – Юрий Шмильевич об этом с очевидным восхищением говорил.

Все люди, которых она любит, главные для нее, и даже тех, кто ее любви не оценил, она провожает с грустной улыбкой с миром: послушайте «А ты не знал» и «Не обижай меня».

У нее такая закалка, что она не боится косых взглядов. Я бы боялся, если бы про меня спел Сергей Зверев (я, кстати, дружу с ним – высокой, будете удивлены, самоиронии человек), но все это семечки, когда вспоминаешь, что она сделала с песнями Владимира Кузьмина. Кто спорит, он один из самых вкусных мелодистов европейского калибра, но как насыщала она само пространство этих мелодий: «Когда-нибудь я стану лучше…»! Такая песнь в той мертвящей среде!