Шрифт:
Но вот Поэт был не в настроении. На приглашение ведущего выступить отмахнулся:
– Да нет, неохота.
– Позволь, ты же на афише.
– А меня спрашивали?.. Так и Пушкина можно поставить в программку.
Услышав легкую перепалку, Надя отважилась и подошла:
– Вы ведь Есенин? Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем, знаем наизусть.
Есенин внимательно посмотрел на девушку, встал, учтиво поклонился: «Для вас – с удовольствием». Стал читать «Иорданскую голубицу».
Вот оно, глупое счастье С белыми окнами в сад! По пруду лебедем красным Плавает тихий закат. Здравствуй, златое затишье, С тенью березы в воде! Галочья стая на крыше Служит вечерню звезде. Где-то за садом несмело, Там, где калина цветет, Нежная девушка в белом Нежную песню поет. Стелется синею рясой С поля ночной холодок… Глупое, милое счастье. Свежая розовость щек!..Потом еще была «Песнь о собаке».
Его голос завораживал. Да разве только один голос? Надежда не отрывала глаз. Удивительную прелесть всему облику Есенина придавало изящество движений, как ей казалось, «особая, почти сверхчеловеческая грация, какую можно наблюдать у коня или барса. Грация, создаваемая точностью и скупой экономией каждого движения, необходимой в природе».
Однако Надю останавливало и настораживало то не совсем трезвое, а порой отсутствующее состояние далеко ушедшего в себя человека, к которому не только подойти – но и поклониться было боязно. В сознании Есенина, чувствовала девушка, все вокруг резко делилось только на друзей и врагов: «враги» – это некое смутное подозрение. «Друзья» – всегда нечто вполне конкретное, существующее во плоти и крови, хотя порой в их честную рать Есенин зачислял и таких, кто не слишком был ему предан и едва заслуживал именоваться хотя бы приятелем…
Надя умела таить свои чувства и страсти. С головой влюбленная в Есенина, она долго-долго не подпускала его к себе на опасно близкое расстояние. Что еще больше распаляло поэта, редко встречавшего отказ. Зато в девичьем дневничке с завидной регулярностью появлялись записи: «Вчера я отбила еще одну яростную атаку Есенина…», «Смирно – после отбитой атаки – сидим рядышком на тахте. Есенин большим платком отирает лоб…» Затем: «Сегодня изливаюсь я. Жаркая исповедь – и упорное сопротивление ласке.
– Что, сердитесь на меня? Больше никогда не заглянете?
– Нет, почему же. Может быть, так и лучше…
И, помолчав, добавляет:
– В неутоленности тоже есть счастье…»
Она любила Гёте. Уж на что он знал толк в любви, а ведь значит это, что любить большее счастье, чем быть любимым. Ну а Есенин… Он как будто бы даже завидует силе ее чувства.
Конечно, Надя прекрасно понимала, что для него она одна из многих, «курсистка с жалким книжным умишком». Но знала же и другое – то, что Есенин – ее единственная настоящая любовь.
Встретив зеленоглазую девушку у Белостокского госпиталя (может, намеренно поджидал?), Есенин вручил ей только что вышедший сборник «Трехрядица».
– О, спасибо! А я уже успела купить, – простодушно призналась Надя и тут же прикусила язычок.
Сергей смутился, растерялся, но решил не отступать и отправился проводить девушку до Хлебного переулка. И там, у нее дома, все же вручил ей свою «Трехрядицу» с многозначительной дарственной надписью: «Надежде Вольпин – с надеждой. Сергей Есенин».
И снова: «Бурная атака – с ума он сошел!.. Хрупкая с виду, я куда сильнее, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженно и грустно. И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске…»
Когда у Есенина выходит новая книжка «Преображение», он дарит ее Надежде и пишет: «Надежде… с надеждой». Вольпин и тут не удержалась:
– Такие слова вы уже мне написали в прошлый раз.
Есенин поморщился, силой отобрал книгу и лихо дописал: «…с надеждой, что она не будет больше надеждой».
Отношения между ними были странными и мучительными. Прежде всего для нее: «Я была влюблена. А он… Помню, в мастерской у Коненкова… Богемная обстановка. Я вышла на кухню. Сергей вышел за мной, тянется с ласками: «Мы так редко вместе. В этом только моя вина. Да и боюсь я тебя, Надя. Знаю: я могу раскачаться к тебе большой страстью!» Наверное, боялся. Только что расстался с Райх. Хватило с него «глупого счастья с белыми окнами в сад»…»
Сдалась. «Смущенное: «Девушка?!» – и сразу, на одном дыхании: «Как же вы стихи писали?» Если первый возглас я приняла за недоверие (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной?!), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и смешным…»