Количество затравленных зайцев, помимо удачи и умения ловчего выбрать место охоты, зависело от количества свор борзых и способности гончих найти и гнать добычу. Охотник-одиночка, берущий на охоту до десятка собак, мог удовлетвориться парой-другой зайцев. Настоящая масштабная охота приносила добычу в 15–17 зайцев за день. Лисицы попадались гораздо реже две — три за сезон [224] .

Псовая охота была занятием общедворянским, можно сказать, типичным, а для особых любителей охоты существовали и другие ее виды. Кое-где доживала охота с помощью «больших ястребов» — на стрепетов, дроф, диких гусей и журавлей [225] . Это охота почти коммерческая, с ее помощью можно было сделать довольно большой запас разнообразной дичи, поскольку птиц с нее привозили возами. Более простая, но гораздо более рискованная охота — «волчья» — начиналась в декабре. За волком чаще ходили пешком, в лес с ружьем и наградой здесь был трофей — волчья шкура [226] . Охота на крупную дичь — волков кабанов, лосей, медведей требовала совсем других качеств: хитрости, воли, спокойствия и силы. Псовая охота в большей степени напоминала кавалерийскую атаку или карточную игру. Для нее нужен был азарт, риск, то, что называется кураж. Может быть, поэтому псовая охота часто совмещалась с ночной карточной игрой [227] . И может быть, поэтому именно она стала чертой эпохи столь же характерной, как дуэль на пистолетах, протертые насквозь за вечер бальные туфельки и зловещая дама пик.

«Охота — дело, а книгу читаешь от безделья» [228] . Это высказывание одного подмосковного помещика очень точно передает ситуацию, сложившуюся на рубеже XVIII — Х!Х веков. Охота — традиционное и веками освященное занятие землевладельцев, воспринималось старшим поколением почти как обязанность сельского жителя, и уж, во всяком случае, как «правильное», и полезное времяпровождение, отвечающее дворянскому чину и достоинству. Чтение же было забавой, как прогулка или бал.

Завадовский, любитель пожить в деревне «посреди охоты», писал в письме: «в дурную погоду читаю» [229] . Подразумевается, что в хорошую погоду есть много других развлечений — более интересных и полезных.

Конечно, были в ту эпоху и настоящие книжники, вроде А.Т. Болотова, привезшего в середине ХVIII века со службы в деревню несколько сундуков книг, или княгини Дашковой, библиотека которой насчитывала «Бог знает сколько тысяч книг на разных языках» [230] . Жил в Москве известный всей стране собиратель книг граф Бутурлин, который брал личного библиотекаря во все свои поездки. Его невероятную по количеству и подбору книг библиотеку разворовали французы в 1812 году, и бутурлинские книги, брошенные ими при отступлении, находили потом по всей Старой смоленской дороге. В большинстве своем обычные помещики, у которых в доме была хоть небольшая библиотека, время от времени брали в руки, чтобы «подремать» или «полистать листочки в книге» [231] . Типичное свидетельство 20-х годов Х!Х века: «Большинство помещиков того времени обходились без книг» [232] . Вот другое, конца XVIII века: «Книг они конечно не читали… потому что, не зная иностранных языков читать в то время было еще нечего, особенно живя в деревне» [233] .

И все же, и все же…

«С половины XVIII века, — писал литератор М. Марков, — мы, из сотней один, много двое, трое, любили уже и то, между прочим, как делом ненужным и прихотливым, хвастать книжками» [234] .

Появившиеся как забава, книги, журналы и газеты в поместье приживаются, занимают сначала «поставец» для посуды, затем гардеробный шкаф. Вскоре они становятся необходимой частью сначала обстановки, а затем и жизни помещика, утверждаясь в специально устроенных книжных шкафах. У отца декабристов братьев Бестужевых в кабинете стоял «огромный шкаф», где было собрано «все, что только появлялось на русском языке примечательного», и второй — с избранной литературой на иностранных языках [235] . Помещик же Свербев разместил свою библиотеку в 3 тысячи томов в специально «построенных» в виде печей шкафах [236] .

Тот же Макаров как-то отметил, что одним из двух самых распространенных в провинции периодических изданий был «Политический журнал», издаваемый безвестным ныне Матвеем Гавриловым.

Мемуары Ф. Вигеля:

«Если где-нибудь уцелели экземпляры его („Политического журнала“ — авт.), пусть заглянут в них и удивятся: там, между прочим, найдут целиком речи Мирабо, жирондистов и Робеспьера» [237] .

Оказывается, читающих помещиков в первую очередь интересовали современные им политические события, в частности — Великой французской революции. Этот интерес был подготовлен теми книгами, которые читались в России XVIII века — начала XIX века. Дело в том, что еще с середины XVIII века, по отношению к чтению существовали две противоположные традиции. Об одной из них — чтение как забава — мы уже сказали. Но была и другая, заложенная Петром Великим: чтение, как образование и шире — как необходимая часть государственной деятельности. Как это не банально звучит, но тогда книга и только книга была источником знаний и средством воспитания гражданина.

В «петровской» традиции чтение должно быть полезным, во-первых и назидательным, во-вторых. И то и другое есть в книгах по истории. И вот любимые книги помещиков, составляющие очень значительную часть усадебных библиотек: «Жизнь Александра Македонского», «История о разорении Еллинского города Трои», «Разорение Иерусалима», «Опыт повествования о России» И.П. Елагина и «Материалы для истории» князя М.М. Щербатова [238] . И конечно — Плутарх, автор «Сравнительных жизнеописаний". Его героев — выдающихся полководцев, ораторов, государственных людей Древней Греции и Рима — брало себе в образец для подражания не одно поколение российских дворян, таскавших в детстве книги из отцовского шкафа.

Собственно историческая литература пересекалась с переводной исторической беллетристикой и сочинениями на исторические темы, вроде «Халдейской повести Арфокад» П. Захарьина или «Кадма и Гармонии» М.М. Хераскова. А эта литература, в свою очередь, плавно перетекала в нравоучительные романы, вроде «Злосчастного замужества девицы Гарви», «Несчастного Никанора или приключения российского дворянина» или (прошу прощения у утомленного читателя) «Жизни Констанции, благородной девицы, самою ею описанной в письме к девице, желающей вступить в монашеское состояние».

Во времена Петра основным языком культуры была латынь. Даже по-русски книги писали с использованием латинских конструкций, языком тяжелым, громоздким и неповоротливым. Когда же на смену латыни пришел французский язык, книги всех жанров стали «легче» и доступней. «Прежде я любил заниматься древностью латинскою; напоследок авторы французские умом и приятностью своего языка нечувствительно к себе привязали. Без напряжения головы можно в них сосать просвещение» [239] . В этих строках из письма Завадовского — вся эволюция русского чтения второй половины ХVIII века.