В забое номер семь работают тринадцать шахтеров: девять мужчин и четыре подростка, из которых самому старшему едва исполнилось шестнадцать лет. Высота выработки достигает здесь лишь половины человеческого роста, и каждый по-своему приноравливается, чтобы ползать в этой мгле. Если бы насосы исправно откачивали воду, то самым удобным, конечно, было бы отбивать уголь, стоя на коленях. Но насосы все старого образца, они часто портятся, и их используют только в исключительных случаях. Молодые шахтеры не обращают на это внимания и рубят уголь, стоя на коленях прямо в воде. Но те, кому перевалило за сорок, знают, что если они будут долго работать в таком положении, то наверняка заболеют и потеряют часть зарплаты. Они вынуждены сгибаться, буквально сложившись вдвое, и изловчаться, чтобы как-нибудь приспособиться. И так как бледный свет шахтерских ламп перебегает с одной стены на другую, в каждой норе можно увидеть самые причудливые очертания человеческих фигур.

Ежедневно в забое номер семь взрывают около пятидесяти зарядов. Земля от взрыва содрогается так, словно происходит землетрясение. Волна ядовитых газов и угольной пыли распространяется по выработке. Вентиляторов не хватает, и рабочие часто страдают от удушья. Потерявших сознание вытаскивают наверх. Рядом со складом находится маленькая комната, к двери которой дирекция прикрепила табличку с надписью «Аптека». Там никогда не найдешь самых элементарных средств первой помощи: в шкафчике хранится только немного марли, бинты и коробочка с аспирином. Тех, кто сразу не приходит в себя, укладывают на раскладушки. Десятник отмечает в карточке время, и у пострадавшего пропадает часть заработка. Конечно, рабочий, страдающий от удушья, не в состоянии спуститься в забой раньше чем через сутки. Когда к нему возвращается сознание, он стоит и в растерянности смотрит, как вагонетки с углем катятся по галерее. Потом наклоняется над большой бочкой с водой, моет лицо и руки, черные от угольной пыли, и бредет в поселок кофейню.

Самые настырные всегда затевают с десятником спор:

– Почему я получу только за три часа?

– В десять тебя выволокли наверх.

– Скоро полдень.

– Балда, ты проспал добрый час в аптеке.

– А это разве не в счет?

– Проваливай, мы не платим бездельникам!

Иногда возмущенный рабочий с отчаяния кричит:

– Я снова спущусь в шахту, шкура ты этакая.

– Подохнешь.

– Ну и пусть.

Но в большинстве случаев, не способный привести свою угрозу в исполнение, он отправляется в кофейню.

Если светит солнышко и десятник, сидя на камне, наблюдает за девушками, отгребающими лопатами уголь, перепалка принимает более добродушный характер и может затянуться на целый час.

Еще большую опасность, чем удушье, представляют для шахтеров обвалы. Крепь поставлена временная, дерево уже сгнило, и нередко после взрыва обрушивается кровля. Иногда в мгновение ока глыбы породы оседают, ломая крепь, и люди, находящиеся в забое, оказываются погребенными заживо. Если удается тут же откопать их, они спасены от смерти. Но большей частью из шахт извлекают трупы. Их на время переносят в склад, заваленный кайлами и резиновыми сапогами. Как только кончается смена, перед складом собирается больше сотни шахтеров, мужчин и женщин, которые молча ждут. В конторе старший десятник выполняет необходимые формальности, прежде чем отдать родным тела погибших.

Из шахтеров, работающих под землей, и один из десяти не дотягивает до пенсии. Многие гибнут от легочных болезней, не дожив до пятидесяти лет. Девушки, которые толкают вагонетки или сортируют уголь в галереях, через несколько лет становятся инвалидами.

«Хлебнут горюшка и мужчины, которые женятся на них», – говорят старухи в поселке. А когда они слышат о каком-нибудь несчастном случае, то крестятся и бормочут: «Не работа, а верная погибель».

Несчастья случаются часто. Родственники погибшего или сам шахтер, если ему посчастливилось отделаться тяжелым увечьем, обращаются в суд. Там они имеют дело с лжесвидетелями, которых выставляет предприятие, юристами, знакомятся с судебной волокитой и несут большие расходы. В конце концов они получают пособие или компания, вынужденная пойти на сделку, выплачивает им какую-то сумму.

Бухгалтерия компании учитывает расходы, связанные с несчастными случаями, и Фармакис внимательно изучает в годовом отчете их итог. Каждый год неукоснительно он проверяет соотношение этой суммы с капиталом, который потребовался бы при замене старого оборудования шахты. Другими словами, вопрос, разрешаемый предприятием, состоит в том, нет ли опасности, что пособия, выплачиваемые ежегодно семьям погибших, превысят вложения капитала, необходимого для предупреждения несчастных случаев. Но на беду цифры показывали, что этот расход пока еще не оправдан. Если жертв станет вдвое больше, только тогда встанет вопрос о новом оснащении. «Конечно, печально, что у нас часто гибнут люди, но виноват кризис, который бьет по шахтам», – говорил Фармакис.

Как все предприниматели, он твердил о кризисе не только при деловых переговорах и заключении сделок, но вспоминал о нем и для своего «морального» оправдания, обманывая других и самого себя. Слово «кризис» в любом случае снимало ответственность с предприниматели. И Фармакис возмущенно добавлял избитую фразу: «От этой работы нет уже никакого проку, лучше семечками торговать».

Димитрис Фармакис был приземистый, толстый, для своего возраста хорошо сохранившийся человек, с жизнерадостным лицом и большой лысиной, которую он искусно скрывал, зачесывая волосы с висков наверх. В то утро он явился в контору, раздраженный неприятным разговором с директором банка. Когда, отдуваясь, он вытирал о коврик ноги, швейцар доложил ему, что наверху его ждет Старик с двумя шахтерами.

– Опять они пришли, – пробормотал он, совсем не удивившись.

Несколько секунд он постоял в нерешительности. За последнюю неделю рабочая комиссия в пятый раз добивалась у него приема. Но ему удавалось незаметно выскользнуть из кабинета и избежать встречи с ней. Он очень хорошо знал, чего от него хотят. Предприятие задержало на два месяца выплату многим шахтерам жалованья и надбавки за вредную работу. Именно по этой причине он потерял самообладание и накричал на этого тупицу, директора банка, который очень вежливо отказал ему во всякой помощи. Конечно, банк и сам директор всегда готовы, но… они не имеют права никому выдавать деньги без предварительного утверждения комитета национального восстановления. «К сожалению, господин Фармакис, размещением наших капиталов распоряжаются американцы, а от меня ничего не зависит», – прибавил он с иезуитской вежливостью. Тогда Фармакис обрушился на правительство и американцев, но это, конечно, не значило, что он не голосовал бы опять за тех же политических деятелей или что он перестал быть сторонником американцев. Он удалился из банка возмущенный.