— Вы, должно быть, господин Вертен, — произнесла она, протягивая руку.

Вертен сжал теплую руку в своей, ощутив электрический разряд, исходящий от этой женщины. Актрисы и певицы всегда производили на него такое действие: он покраснел до корней волос и с трудом смог заговорить, пока она вела их в гостиную. Все здесь состояло из прямых углов и геометрических фигур, как будто оформитель из «Веркштетте» получил здесь полную свободу действий, как и в квартире Малера. Наконец Вертен сумел с запинкой представиться и уселся рядом с Гроссом на кушетке, обитой тканью с прекрасным византийским мозаичным орнаментом, который вполне мог принадлежать кисти Климта.

— Итак, вы расследуете эти покушения на жизнь Малера.

Вертен был застигнут врасплох. Он уставился на Гросса, который простым кивком подтвердил ее слова.

— Конечно же, я позвонила Малеру после того, как ваша помощница назначила такую таинственную встречу. Нам нечего скрывать друг от друга.

— Похоже на то, — наконец выдавил из себя Вертен.

— А вы, сударь, — промолвила она, поворачиваясь к Гроссу, — безусловно, не являетесь безымянным ассистентом, за которого вас выдает господин Вертен, не так ли?

— Видите ли… — начал было Гросс.

Певица оборвала его:

— Конечно, нет. Я всего-навсего актриса, но не дура. Мне доводилось видеть вашу фотографию раньше. Если память не подводит меня, криминалист, доктор Ганс Гросс.

— Вы не ошиблись, — признался Гросс.

— Тогда дело принимает серьезный оборот, — констатировала хозяйка. — Это не просто один из полетов фантазии Густава.

— А он подвержен подобным вещам? — вопросил Гросс.

Фон Мильденбург уселась поудобнее в кресло, явно изготовленное по эскизу Хофмана, [40] с притворной скромностью прикрыла подолом своего японского одеяния открывшуюся взорам лодыжку, и на лице ее заиграла лукавая улыбка.

— Он — творческий гений. Мир почитает его как раз за полет его фантазии.

— Однако же за дирижерским пультом или за роялем, — заметил Гросс.

— Нельзя разложить свою жизнь по полочкам, — возразила певица. — Разве это возможно?

У Вертена совершенно пропал какой бы то ни было страх перед певицей; на самом деле его все больше раздражала ее манера держать себя. Малер тоже был хорош. О чем он думал, выболтав истинную цель их посещения бывшей любовнице? Он надеялся поймать женщину врасплох или по меньшей мере выбить ее из колеи. Однако же теперь именно она задавала тон беседе. Можно было поставить на этом точку.

— Чем вы так встревожены, советник? — продолжала фон Мильденбург. — Как я уже сказала, у нас с Малером нет секретов друг от друга. Хотя нас больше ничто не связывает, духовное родство осталось.

— Несомненно, — подтвердил Вертен, жаждущий перейти к другому предмету. — Вы были знакомы с молодой девицей Каспар, не так ли?

— Конечно. Она была певицей в Придворной опере, как и я. Были ли мы подругами? Близкими? Едва ли. Она была слишком молода для этого. Но для Малера это как раз то, что надо. Податливое создание. Личность для формирования, обучения.

— Так, как он проделал это с вами? — не церемонясь, спросил Вертен.

Она утвердительно кивнула:

— Как он проделал это со мной. Но учтите, я уже прошла прекрасную школу у Розы Папье в консерватории в начале моей карьеры, а позже получила неоценимую помощь от самой Козимы Вагнер [41] по исполнению работ ее мужа. В то время как у фройляйн Каспар… у нее был один лишь Малер.

— А природный талант?

— Замечательный. Привлекательная актриса на роли субреток и идеальное меццо-сопрано. Однако у Малера были планы сделать из нее колоратурное сопрано.

— Вы присутствовали на той репетиции, когда эта несчастная молодая женщина погибла? — спросил Гросс.

— Слава Богу, нет. Мои нервы не вынесли бы этого. Видеть Малера на волоске от опасности, возможно, даже смерти!

— К тому же еще погибла и фройляйн Каспар, — не без резкости в голосе напомнил Вертен.

Анна фон Мильденбург очнулась от своего мелодраматического полуобморока и уставилась на него холодным взглядом:

— Конечно, трагедия. Но просто сопутствующее несчастье.