Шрифт:
Шрайер замотал головой:
— Это невозможно.
— Нет. Очень возможно, — возразил Гросс. — Пока мы разговариваем, они готовят обвинение и надеются получить от вас признание к концу недели. Я полагаю, что им удастся эта попытка.
Гросс произнес последние слова подчеркнуто значительно, и Шрайер явно понял подоплеку.
— Они не выбьют из меня признание.
— Как известно, такие вещи случались. Вы физически мужественный человек, господин Шрайер? Можете очень хорошо переносить боль?
При этих словах глаза Шрайера полезли на лоб.
— Я полагаю, что нет, — промолвил Гросс. — Так что пора быть откровенным со мной. Где письмо?
Шрайер бросил взгляд на Вертена, как бы надеясь на его помощь, но тот хранил лик каменного изваяния.
— Письмо, господин Шрайер. Я больше не намерен повторять.
Гросс встал, как будто собираясь уходить, и Шрайер сдался:
— Хорошо, хорошо. Оно в доме, где я живу. Я завернул его в мешочек из клеенки и положил в смывной бачок над клозетом на моем этаже.
Одно из общепринятых мест для хранения ценностей у воровского сообщества, как это было известно Вертену. В смывном бачке над туалетом.
— Вы надеялись шантажировать его, разве не так?
Шрайер ничего не сказал, просто сидел согнувшись, уставившись в пол между ногами.
— Разве не так? — Гросс выкрикнул это, и обвиняемый внезапно вскочил.
— Нет. Дело совсем в другом. Я собирался обезопасить себя, чтобы он больше никогда не пытался задавить нас. Это письмо было моей страховкой.
— Так оно и до сих пор может оказаться ею, — заявил Гросс, направляясь к выходу, чтобы вызвать охранника. — Если письмо все еще существует и окажется не вашей подделкой, то тогда вы сможете спастись.
За ним поднялся и Вертен, также безмерно счастливый покинуть тюремную камеру, пропитанную духом безнадежности и страха.
Когда охранник открыл дверь, Гросс повернулся к Шрайеру:
— Я позабочусь, чтобы этого негодяя перевели в другую камеру.
— Благодарю вас, доктор Гросс. Вы — истинно благородный человек! В следующий раз, когда будете представлять дело в суде, только известите меня. Мы создадим нужную обстановку в зале суда, вот увидите.
— Я запомню ваше щедрое предложение, господин Шрайер, — заверил его Гросс. — И я уверен, что мой коллега сделает то же самое.
Глава четырнадцатая
— Я не уверена, что смогу ответить на этот вопрос, адвокат Вертен.
Жюстина Малер вся залилась краской. О, ей известно, подумал он. Это было написано на ее лице.
— Почему вы оскорбляете меня, когда человека, ответственного за то, что Густль находился на грани смерти, освободили?
Она имела в виду господина Шрайера, которого выпустили из-под стражи в субботу после того, как Гросс и Вертен принесли письмо предположительно от Малера. Близкое изучение Гроссом почерка быстро выявило, что оно не было написано ни Малером, ни Шрайером, ибо криминалист сравнил его с почерком Шрайера и не нашел ни малейшего сходства. Вдобавок на конверте был почтовый штамп Бад-Аусзее, рядом с которым летом отдыхал Малер, а Шрайер — как могли подтвердить многочисленные свидетели — до его поездки к композитору постоянно пребывал в Вене.
— Или я буду задавать такие вопросы, — не сдавался Вертен, — или их задаст сыскной инспектор Дрекслер.
Дверь в гостиную в квартире Малера неожиданно открылась, и на пороге возник сам композитор, подобно привидению закутанный в белую простыню.
— Какого черта вы намереваетесь делать, Вертен? — Его голос ни капельки не потерял своей повелительной силы.
— Густль! — Жюстина бросилась к нему, схватив его за руку. — Ты не должен вставать с постели.
— Я спрашиваю вас, Вертен, чем вы занимаетесь?
Вертен увидел Натали, стоящую за Малером. Должно быть, именно она донесла все композитору.
— Я задаю вашей сестре несколько вопросов, господин Малер.
— Как будто она принадлежит к разряду заурядных преступниц! Если хотите знать, спросите меня. Да, она знала об изменении завещания. Я сказал ей. Признаю, что я — эгоист. Я сожалею о таком скоропалительном решении. Оно будет исправлено, поверьте мне.
Последние слова были адресованы его сестре, которая, в свою очередь, с нежностью погладила его по руке.