— Наш враг обречен против воинства, которое ты собрал. Подумай только. Нимерик… Даже Нильгиккаш выходит в поход.

Эти имена, похоже, успокоили его старого друга.

— Ишуаль, — сказал Кельмомас, улыбаясь собственному остроумию — или его отсутствию. Он потянулся за кубком с яблочным медом. — Так я его называю.

Сесватха покачал головой.

— Там есть запас пива и наложниц?

— Зёрен, — ответил Кельмомас, улыбаясь глазами над краем кубка. Золотая волчья голова, вплетенная в середину его бороды, поблескивала из-под запястья.

— Зёрен?

Манера верховного короля изменила ему. Он всегда старался выказывать исключительную тщательность, по крайней мере в мелочах, вроде того чтобы непременно поставить бокал обратно на тот же самый влажный кружок.

В целом же он мог быть весьма небрежен.

— Я долго отказывался тебе верить, — сказал он. — А теперь, когда поверил…

— И что теперь?

У Кельмомаса было печальное лицо, достойное династической славы его имени. Суровое. Живое, но с мощным подбородком. Но чересчур склонное к выражениям меланхолии, особенно в залах, где стоял густой полумрак. Смеялся король не реже любого другого человека, но выражение лица, которое неизбежно возникало вслед за смехом — взгляд, поникший от тихой скорби, сжатые в строгую линию губы — всегда казалось каким-то более настоящим, ближе к естественному состоянию его души.

— Ничего, — сказал верховный король, напустив старый и усталый вид. — Просто предчувствия.

Сесватха снова встревоженно вгляделся в него.

— К предчувствиям королей нельзя относиться пренебрежительно. Тебе это хорошо известно, мой старый друг.

— Потому я и построил убе…

Скрип бронзовых петель. Оба метнулись взглядами к теням, скрывавшим вход. В треножниках, поставленных по обе стороны игрального стола, тянулся кверху и плясал огонь. Ахкеймион услышал шаркающие шаги маленьких ножек, и вдруг откуда ни возьмись на колени отцу вскочил Нау-Кайюти.

— Оп-па! — воскликнул Кельмомас. — Что это за воин, который будет слепо бросаться прямо в руки своему врагу?

Мальчик залился дробным смехом, как смеются дети, отбиваясь от щекотки.

— Пап, ну ты же не враг!

— Погоди, подрастешь!

Нау-Кайюти прыснул, стиснув зубы, и принялся бороться с унизанной кольцами отцовской рукой, рыча и смеясь. Неожиданно для Кельмомаса, мальчик, дергаясь и извиваясь, как щука в летней речке, ухватился за его белые шерстяные одежды, пытаясь обхватить отца ногами за бедра. Кельмомас отодвинулся назад, так что чуть не опрокинул кресло.

Ахкеймион разразился смехом.

— Ну и волк, мой король! Не мальчишка, а настоящий волк! Пожелай, чтобы он никогда не стал твоим врагом!

— Кайю, Кайю! — закричал верховный король, поднимая руки, как будто сдается.

— А это что? — спросил юный принц, роясь во внутренних карманах отцовского плаща. Кряхтя, он извлек на колеблющийся свет золотой цилиндр. Футляр для свитков, отлитый в виде переплетающихся лоз.

— Это мне? — ахнул он и посмотрел на усмехающегося отца.

— Най, — ответил Кельмомас с притворной суровостью. — Это большой и страшный секрет.

Взгляд верховного короля скользнул мимо льняных кудряшек мальчика и остановился на Сесватхе. Нау-Кайюти тоже повернулся; оба лица — одно невинное, другое изможденное от забот — неподвижно вырисовывались в бледном свете.

— Это дяде Сесве, — сказал верховный король.

Нау-Кайюти прижал золотую трубку к груди — не от жадности, а от восторга.

— Папа, можно я ему отдам? — закричал он. — Ну пожалуйста!

Кельмомас кивнул, усмехаясь, но во взгляде его сквозила серьезность. Принц соскочил с отцовских колен, заставил обоих мужчин тревожно вздрогнуть, когда чуть не влетел в один из треножников, подбежал к Сесватхе и прижался к его коленям, лучась от гордости. Он протянул футляр своими ручонками, еще слишком неловкими, и сказал:

— Дядя Сесва, а дядя Сесва, скажи! Скажи, кто такая Мимара?

Ахкеймион ахнул и рванулся из-под одеяла…

…и увидел, что над ним в плотной темноте склонился стоящий на коленях Инкариол. Полоска света обегала его череп, изгиб щеки и висок; остальной части лица не было видно.

Волшебник хотел отодвинуться, но нечеловек крепкой рукой схватил его за плечо. Он кивнул лысой головой, прося извинения, но лицо оставалось полностью закрытым тенью.

— Ты смеялся, — прошептал он, отворачиваясь.

Ахкеймион ничего не смог выдавить из себя и лишь искоса смотрел на него в остолбенении.

Как ни темно было, он разглядел, что Клирик, уходя, рыдал.

Ахкеймиону показалось, что проснулся он намного старше, чем засыпал. Уши и зубы ныли, болели все части тела, которые он умел описать. Пока Шкуродеры сновали вокруг, готовясь выйти в путь, он сидел, поджав ноги, на своей грубой циновке, тяжело уронив руки на колени, и не столько наблюдал за ними, сколько мрачно смотрел в пространство. Двойной свет висел над ними, как и прежде, и разница в их заклинаниях была столь же глубока и незаметна, как и разница между теми, кто эти заклинания сотворил. Его взгляд скользил по краю освещенного их огоньками пространства, от торчащих вверх бронзовых спиц рухнувшего светильника, вдоль стен с узкими, как щели, окнами, к обломкам каменной головы какой-то статуи. Где-то в глубине души он ужаснулся и даже обиделся, обнаружив, что вчерашний день не был сном — что Кил-Ауджас реален. Ахкеймион глубоко вдохнул непонятную дымку, висевшую в воздухе, и с трудом подавил желание сплюнуть. Он словно физически чувствовал многие мили черноты, нависшей над ними.