Вдруг без предупреждения сверху к ним обратился Клирик:

— Я помню, — начал он. — Да…

Ахкеймион с крайним облегчением поднял взгляд на нечеловека, решив, что тот вспомнил другую дорогу через Кил-Ауджас. Но что-то в глазах остальных подсказывало волшебнику, что он ошибся. Он оглядел тех, кто сидел ближе к огню, и заметил, что Сарл по-нехорошему пристально смотрит не на нелюдя, а на него. «Видишь? — кричало его выражение лица. — Теперь ты нас поймешь!»

— Вы спрашиваете себя, — продолжил Клирик, поникнув плечами и устремив к огню огромные зрачки. — Вы спрашиваете: «Что я такое делаю? Зачем я пошел с незнакомыми, беспощадными людьми в эти дебри?» Вы не спрашиваете себя, что стоит за всем этим. Но вы ощущаете этот вопрос — ощущаете! У вас перехватывает дыхание, липкой становится кожа. У вас жжет в глазах от того, что вы постоянно всматриваетесь в черноту, до крайности напрягая слабое зрение…

У него был глухой голос, смягченный нечеловеческими интонациями. Он говорил тоном человека, уставшего от собственной мудрости.

— Это страх. Со страхом вы задаете себе этот вопрос. Поскольку вы — люди, и ваша раса, задумываясь о важном, вечно испытывает чувство страха.

Он опустил лицо в тень, продолжая говорить своим рукам с тысячелетними мозолями.

— Я помню… Я помню, как однажды спросил одного мудрого человека… правда, не скажу, было ли это в прошлом году или, может быть, тысячу лет назад. Я спросил его: «Почему люди боятся темноты?» Он счел вопрос умным, хотя я не видел в нем никакой мудрости. «Потому что темнота, — сказал он, — это незнание, ставшее зримым». «Разве люди страшатся незнания?» — спросил я. «Нет, — ответил он, — они ценят его превыше всего — всего! — но лишь до тех пор, пока оно остается незримым».

Эти слова должны были прозвучать обидно, но голос нечеловека был ободряющим, словно он проповедовал несчастным и потерянным. Сейчас он соответствовал своему походному прозвищу. Он поступал как священник для израненных душ людей.

Как Клирик.

— Мы, нелюди, — продолжал он рассказывать своим рукам, — мы полагаем темноту священной, по крайней мере, так было до того, как время и предательство вытравили из наших сердец все древние ценности…

— Темноту? — переспросил Галиан теплым человеческим — и оттого очень хрупким — голосом. — Священной?

Нечеловек поднял к свету гладкое белое лицо и улыбнулся недоверчивому взгляду нансурского охотника.

— Конечно. Подумай, мой смертный друг. Темнота — это воплощенное забвение. А забвение окружает нас постоянно. Это океан, а мы — лишь блестящие пузырьки в этом океане. Оно плещется повсюду вокруг нас. Ты видишь его каждый раз, как устремляешь взгляд к горизонту — хотя сам не знаешь об этом. На свету нас делают слепыми наши глаза. Но в темноте — именно в темноте! — горизонт раскрывается… подобно устам… и там зияет забвение.

Слова нечеловека звучали путано и странно, но Ахкеймион, второй, более древней своей душой, распознал в этом кунуройское представление — как они называли его, «ной’ра»: «блаженство в боли».

— Вы должны понять, — сказал Клирик. — Для меня и моих соплеменников святость начинается там, где заканчивается осознанное понимание. Незнание очерчивает наши пределы, проводит черту между нами и потусторонним. Для нас истинный Бог — это Бог неведомый, Бог, выходящий за грань наших натужных слов, наших приукрашающих реальность мыслей…

Слова растворялись в шипящем бормотании костра. Мало кто из охотников осмеливался взглянуть нечеловеку в глаза. То время, пока он говорил, все старались смотреть, как закипает зловещим дымом пламя.

— Понимаете теперь, почему это священная дорога? — вновь зазвучал глубокий голос. — Ощущаете ли наш путь вниз как молитву?

Никто не осмеливался дышать, не то что ответить. Висящее в воздухе лицо по очереди поворачивалось и рассматривало каждого из них.

— Кому-либо из вас случалось так низко опускаться на колени?

Сердце отбило пять ударов.

— А вот насчет этого вашего Бога… — неожиданно сказал Поквас. — Как вы можете молиться тому, что не можете понять? Как ему поклоняться?

— Молиться? — Короткий выдох, похожий на фырканье. У человека его можно было бы счесть усмешкой. — Никаких молитв, танцор. Есть поклонение. Мы поклоняемся тому, что выше нас, тем, что сотворяем кумира из собственной ограниченности и уязвимости…

Он покрутил головой, как будто ослабляя узел, и повторил:

— Мы… мы…

Он сгорбился, голова его поникла, как у раба, прикованного за шею к галере. Отсвет костра из костей плясал на его голом белом черепе.

Ахкеймион прогнал с лица хмурую гримасу. Одно дело — постигать тайну, и совсем другое — возводить ее в божественный ранг. То, что сказал нелюдь, сильно напоминало о Келлхусе и крайне мало походило на то, что Ахкеймион знал о мистических культах нелюдей. Он снова вгляделся во взрывную Метку Блуждающего: кто бы он ни был, его сила так же велика, как его древность… Ведь нелюдей осталось едва ли несколько тысяч, как Ахкеймион мог о нем не слышать?