Ахкеймиону достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть несколько оранжевых лиц, повернутых в их сторону — даже среди Укушенных. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким нелепо заметным. Он ничего не слышал, но прислушивался, не переговариваются ли о ней вполголоса: не оценивают ли грудь и бедра, облекая неутоленную страсть в яростную похвальбу, не перечисляют ли, что конкретно они бы сделали, как бы лихо воткнули, а она бы кричала и стонала, не рассуждают ли, почему да зачем она здесь, о том, что она, должно быть, шлюха, если отважилась появиться среди таких, как они, или если нет, то скоро ею станет…

Достаточно было лишь взглянуть на Мимару, чтобы понять, что она тоже прислушивается. Другая, обычная свободная женщина или принцесса, воспитывавшаяся в оторванном от мира затворничестве, могла бы ни о чем не подозревать, полагая, что бурные нравы мужчин заключены в то же невинное русло, что и у нее, и волнение у них то же. Другая, но не Мимара. Она навострила уши, это Ахкеймион чувствовал. Но если он при этом испытывал тревогу, острый собственнический инстинкт отца, оказавшегося более слабым, то она, казалось, чувствовала себя совершенно свободно.

Она росла под жадными мужскими взглядами, и хотя страдала от жестоких рук, но выросла сильной. Она несла себя со скромной гордостью, словно была единственным человеком в стаде обиженных обезьян. Пускай бормочут. Пускай дрочат. Ей не было дела до тех картинок, в которых она танцевала, стонала и задыхалась в их примитивном воображении — за исключением того, что благодаря этим картинкам она сама и возможности, которые обещали ее душа и тело, приобретали особую цену.

Она — вещь, которую желают. Пусть так. Найдем способы заставить их платить.

Но для Ахкеймиона это было невыносимо. Слишком поразительно было ее сходство с Эсменет. И хотя к дочери он не испытывал почти никакой привязанности — слишком испорчена была девушка, — но в мать он сейчас влюблялся заново. Эсменет. Эсменет… Порой, когда, глядя на языки костра, Ахкеймион погружался в слишком глубокую задумчивость, он вдруг вздрагивал, увидев Мимару боковым зрением, и весь мир вертелся вокруг, пока колдун лихорадочно пытался отделить воспоминания о Первой Священной войне от стылого мрака настоящего. «Вернуться, — проносилось в такие мгновения у него в мозгу. — Отдал бы все, только бы вернуться…»

Так, без какой-то цели, только чтобы разговор помог ему забыться, Ахкеймион начал объяснять ей метафизику колдовства — главным образом желая убить эту похотливую тишину звуком собственного голоса. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, оперев о колено точеный овал лица — вдохновенная и прекрасная.

Вопреки собственным намерениям, он начал учить ее Гнозису.

Подъем в горы оказался трудным. Дорога, удаляясь от речного ущелья, то взбиралась вверх, то резко спускалась вниз. Мулы стучали копытами по гравию и голому камню. Могучие широколиственные деревья плато становились более хилыми.

— Как будто взбираемся назад в зиму, — вполголоса отметила Мимара, сорвав пурпурную почку с ветки над головой.

Возможно, потому, что в воздухе вокруг них царила атмосфера неодобрения, или просто для того, чтобы увести мысли от жжения в чреслах или покалывания в боку, Ахкеймион начал учить ее гилкунье — древнему языку гностических магов. В бытность свою учеником Атьерса он пришел в отчаяние от того, что придется учить язык целиком — и не просто язык, а такой, где грамматика и интонация были почти нечеловеческими, — прежде чем он сможет пропеть свое первое примитивное Заклинание. Мимара же принялась за работу с фанатичным рвением.

Ему не хватило смелости рассказать ей правду: что причина крайней неохоты, с которой колдовские школы брали в ученики взрослых, объяснялась ухудшением способностей к языкам, которое часто приходит с возрастом. То, на что в детстве у него ушел целый год, у нее вполне могло отнять несколько лет. Могло оказаться и так, что она никогда не научится играть смыслами с требуемой точностью и чистотой…

Почему из этого надо делать трагедию, было выше его понимания.

Шкуродеры следили за ними каждый раз, как выпадала возможность, причем некоторые — совсем откровенно. Там, где позволяла ширина дороги, вокруг них всегда, словно бы случайно, скапливалась группка человек в десять. Ахкеймион всегда сердился, и не только потому, что по телу Мимары, по ее формам скользили бесконечные взгляды. Охотники вели себя дружелюбно, до чрезвычайности учтиво, но вблизи трудно было не почувствовать их задиристость или не заметить, как хищно каждый раз, встречаясь со взглядом Ахкеймиона, задерживались на секунду их взгляды, таящие в себе угрозу и бесшабашность. Он прекрасно понимал эту игру, фальшивую галантность, с которой ей помогали одолеть наиболее коварные участки пути, как понимал и скрытый смысл того, что такую же помощь предлагали и ему. «Старик, оставь ее нам…»

Мимара, конечно, делала вид, что ничего не замечает.

В тот день у подножия одного склона пришел приказ остановиться. В их конце колонны никто не знал причину задержки, и все были настолько измотаны, что никто не счел нужным поинтересоваться. Ахкеймион учил с Мимарой слова, когда к ним подскочил Сарл.

— Капитан тебя зовет, — сказал коротышка, улыбаясь, как обычно, хотя в морщинках, сеточкой окруживших глаза, было написано немалое огорчение. Он перевел дух, скорчил подобие улыбки в сторону Мимары, потом оглянулся на мрачно толпящихся поодаль Шкуродеров.