Тогда-то мы и перебрались на кухню, правда, там можно было поставить только кровать и столик, но нам больше ничего не нужно.

Возобновилась работа. Юрий Николаевич диктовал приключенческую повесть «Пушка Югова», которую писал по заданию ПУРа. Чувствовал он себя значительно лучше, мог много ходить, но совершенно не выносил многолюдства и мелькания – если в комнате разговаривали одновременно два-три человека, у него начиналось головокружение. Транспортом пользоваться тоже не мог, особенно плохо ему становилось в метро. Мы ходили по городу пешком.

С первых дней нашей совместной жизни мечтали мы жить за городом, тосковали по природе, и, чтобы услышать запахи пробуждающейся земли, мы шли через всю залитую асфальтом Москву в Парк культуры имени Горького. Парк был пуст, мы проходили его насквозь. Зенитные орудия тревожно тянули к небу длинные дула. Девушки-зенитчицы провожали нас ласковыми и завистливыми взглядами. Мы сидели на холодных каменных скамейках набережной и глядели на пряничную, белую с зеленым и красным Хамовническую церковку. Лопались почки на деревьях, кричали птицы, Москва-река текла медленная и многоводная. Мы разговаривали и целовались, целовались и разговаривали. Потом поднимались на Воробьевы горы, с наслаждением ощущая под ногами по-весеннему голенькую, но уже твердую и сухую землю, собирали первые желтые цветы и коричневато-бурые травы. Главного героя своей повести Юрий Николаевич поселил на Воробьевых горах, и мы нашли там дом, где Виталий Югов жил со своими родителями.

Мы вспоминали Герцена и Огарева, их детскую клятву, разговаривали об их дружбе, пронесенной через все превратности жизни, и о дружбе вообще.

Юрий Николаевич сокрушался, что врачи не пускают его на фронт, и потому, как только начал чувствовать себя немного лучше, отправился в редакцию газеты «Красная Звезда» и, ни у кого не спросясь, взял командировку в освобожденный Сталинград. Мне было очень страшно отпускать его, больного, но я понимала, что, кроме здоровья физического, есть здоровье душевное и что для этого душевного здоровья поездка необходима.

Тихий апрельский денек. Я провожаю Юрия Николаевича на маленьком аэродроме неподалеку от метро «Сокол». Небольшой самолет, урча моторами, поднимается в небо. Такой тоски, такой пустоты, такого беспокойства мне никогда не приходилось испытать. Воображение рисует картины одну печальнее другой. Мне кажется, что мы никогда не увидимся, ведь расставаться пришлось на целых шесть дней, а мы привыкли не расставаться ни на минуту…

Шесть дней – срок бесконечный для детей и влюбленных, но, оказывается, и он может миновать.

Первое мая 1943 года. Ни привычных праздничных колонн на улицах, ни веселых песен, ни разноцветных огней – идет война. Не надо торопиться на Красную площадь – идет война. Не надо наряжать Машку, покупать воздушные шары и петушков на палочках. Нет всего того, что стало для нашего поколения неотъемлемой частью бытия. Идет война. И все-таки праздник есть праздник. Скупые красные флаги колышутся на зданиях, торжественные марши льются из репродуктора, в газетах напечатан правительственный указ о награждении орденами Ленина диктора Левитана и писателя Эренбурга. Это их голоса слышали мы ежедневно и ежечасно.

А мы с Машкой идем обедать в Дом писателей на улицу Воровского. К нам за столик садится Александр Твардовский, подтянутый и молодой, в защитного цвета военной форме. Он шутит с нами, весело пьет водку за День международной солидарности трудящихся, чокается с Машкой и даже предлагает ей хлебнуть из его рюмки. Но она важно и трезво отказывается, и в его твердых синих глазах вспыхивает лукавый смех. Праздник есть праздник. Меня зовут к телефону.

– Приехал… – слышится в трубке мамин голос. Приехал! Мы сливаем в банку драгоценный мутный бульон, наскоро запихиваем в карманы остатки хлеба.

– Приехал! – ликующим тоном сообщаю я Твардовскому, и он, не зная, кто приехал и откуда, заряжается нашей радостью, предлагает забрать его хлеб, его суп, приветливо машет рукой. Мы бежим по улице к троллейбусу, и я заставляю Машку громко кричать «ура».

– А теперь ты, – говорит она, и я тоже кричу «ура». – А теперь вместе, – не унимается Машка, и мы кричим вместе…

13

Юрий Николаевич вернулся из Сталинграда помолодевший и веселый.

– Я там почти не болел!

Он рассказывал, как страшно было приехать в город, где в 1931 году, во время строительства Сталинградского тракторного завода, он провел несколько месяцев в составе бригады газеты «Правда».

– Кругом всё сквозное, – говорил он, – города нет. Взгляду не на чем задержаться, между развалинами открывается широкий обзор, до самых дальних холмов, которые раньше застроены были многоэтажными домами. Всё обнажено, разрушено, искалечено, – продолжал он. – И все-таки город существует. Люди хотят жить на старых местах, они едут сюда за сотни километров. Одни приезжают на попутных машинах, другие везут на тачках свой скарб, третьи идут пешком, тащат на себе ребят и узлы…

А на территории завода, который строился на моих глазах, – кладбищенская тишина. Только птицы щебечут высоко в голубом небе. И вдруг среди груд кирпича вьется маленькая тропиночка. Я пошел по ней и увидел, как стены словно раздвинулись, поднялись, и вот уже деловито снуют люди, пахнет керосином и машинным маслом, стучит мотор электростанции. Первый восстановленный цех. Пол сложен из красивых глиняных плиток, протерт до блеска. Завод всегда славился чистотой… Такие города бессмертны… – с волнением говорил Юрий Николаевич.