Я иду по твердой, утоптанной тропке, и на боку у меня, в полевой сумке, рядом с конспектами по русской истории (я училась в Историко-архивном институте) и пестрым вышиванием, коричневая книжка с непонятным названием «Баташ и Батай».

Ночь на дежурстве прошла спокойно, не было ни одного вызова, удалось даже вздремнуть на черном, до противности гладком клеенчатом диване. Мирно гудели и мерцали в аппаратах огромные радиолампы, молчал телефон, раздавались короткие и сонные гудки паровозов.

На рассвете я вышла во дворик. Было розовато-сумеречно, откуда-то доносилось птичье пение, воздух, приправленный дымком и металлическим запахом каменного угля, свеж и прохладен. Возвращаться в душное, нагретое аппаратами помещение радиоузла не хотелось, я села на пороге, чтобы слышны были гудение аппаратов и телефонные звонки.

Разгоралась заря, растекаясь по небу, а я читала о том, как «Баташ одолел последний подъем, взошел на перевал и сразу увидел новые земли. Никто из его племени не отваживался подниматься на этот перевал: из-за него в середине лета вставало солнце…»

Мне очень нравилось то, что я читала. Это было так ново и неожиданно: странная, дикая жизнь маленького горного народа. И природа гордая и величественная. Я вспоминала предвоенную поездку с мамой на Кавказ, и мне казалось, что, если бы я стала описывать природу Кавказа, я выбрала бы именно такие слова. Вдруг на странице семнадцатой, внизу на полях я увидела маленькую цифру 2 и фамилию автора – Ю. Либединский. Я тогда не знала, что так обозначается нумерация печатных листов, то ли от неожиданности, то ли еще от чего, но, когда я прочла фамилию, напечатанную мелким-мелким шрифтом, в груди у меня что-то дрогнуло, словно волна поднялась, горячая и веселая. Я отложила книгу и вздохнула полной грудью, радуясь рассветной свежести, звонкой тишине, неосознанной своей молодости, всему тому, что называется жизнью…

4

Вернувшись домой, я быстро управилась с несложными хозяйственными заботами и побежала в проезд МХАТа. Я захватила с собой старенькие латаные простыни (хорошие были выменены голодной весной сорок второго года на картошку и молоко).

День был солнечный, яркий, и потому, когда я вошла в комнату, где лежал Юрий Николаевич, она показалась мне особенно неприглядной. Да и что хорошего могло быть в квартире, где вот уже год никто не жил. Детская кровать с голым пружинным матрасом, славянский шкаф, буфет, квадратный обшарпанный стол. Всё сдвинуто к стене, как в мебельном магазине, в углах груды брошенного домашнего скарба, пыль и паутина на стенах. И посреди всего этого больной, неподвижный человек, под тяжелым красно-бурым ковром. Он смотрит на меня приветливо и грустно, во взгляде его раздумье, он словно старается что-то разглядеть во мне.

Да, работы тут предостаточно!

Он следит взглядом, как я отодвигаю от стены шкаф, буфет, обметаю стены, мою пол.

– Я сейчас вспомнил, как Наташа Ростова укладывала вещи, помните, когда Ростовы собирались уезжать из Москвы? Наверное, это у вас фамильное, толстовское…

– Бабушка говорила, что надо уметь делать всё, – ответила я. – «Человек должен быть независим в любых обстоятельствах», – повторяла она.

– Ваша бабушка умная женщина…

– А теперь я попрошу вас на новое место жительства, – сказала я. – У той стены будет удобнее. Подальше от двери – ближе к окну, к свету.

На лице его отразилось замешательство, он хотел что-то возразить, но я уже тащила матрас, на котором он лежал, в очищенный от хлама и вымытый угол. Юрий Николаевич замер от неожиданности. Однако переезд произошел благополучно.

– Видите, как хорошо! Теперь лежите спокойно, ковер мы сейчас выкинем, вернее, покроем им матрас от детской кроватки, и получится прекрасная тахта. А вас я переложу на простыни и укрою бабушкиной шалью.

В комнате чистота и порядок. Вещи обрели свои места, стол покрыт пестренькой скатертью, поблескивают вымытые стекла, от просыхающего паркета пахнет по-деревенски, веником и березовым листом.

– Вы прочли мою книгу?

– Да. Мне понравилось. Это похоже на книги Перл Бак.

– Умница. – Он засмеялся. – Только молчите об этом! Знаете, что о ней принято говорить? Искажает общую картину жизни китайского народа, поэтизирует кулачество и родовые связи… Это, конечно, в какой-то мере правильно. Но как талантлива! Я люблю и «Сыновей», и «Землю». Я очень рад, что мой «Баташ»… напомнил вам эту оригинальную писательницу…

Потом мы жарили черный хлеб на хлопковом масле и заваривали по всем правилам крепкий красный чай, он казался мне удивительно невкусным, но пить его было так весело. Я уезжала на дежурства и привозила из-за города чахлые ромашки с прозрачной укропной листвой, облетающие желтые лютики, и в комнату приходили ароматы лугов. Я говорила о том, что, когда окончится война, сменяю нашу московскую комнату на мезонин во Внукове и буду жить обязательно на втором этаже, чтобы за окнами были ветки деревьев, зеленые летом и голубые зимой.

– А я буду приезжать к вам в гости, – полушутя, полусерьезно говорил Юрий Николаевич.

Я учила русскую историю, и мы читали вслух Костомарова и решили, что после войны вместе напишем роман о Юрии Крыжаниче. Судьба этого странного хорвата, мечтавшего в XVII веке объединить славянство, очень занимала нас. Мы спорили о том, почему он перешел от Выговского на сторону Юрия Хмельницкого, воображали, как он жил в Тобольской ссылке, куда его отправил Алексей Михайлович, «чтобы ему там у государственных дел быть, у коих пристойно».