И они исчезли. Я еще долго стоял, глядя на реку, на холмы, на небо и на город, где собрались толпы зрителей. Теперь это все было моим. МОИМ!

Включая и одну черноволосую фигуру — и какую фигуру! — которая стояла на пристани и махала мне рукой.

На следующий день я сидел на вершине холма, осматривая всю долину. Как только появились планеры с морской пехотой, я схватил их с помощью — как это у вас там называется? — психогенеза и одного за другим окунул в реку. А когда морские пехотинцы, размахивая руками, стали плыть к берегу, я посрывал с них кислородные маски и забыл бы о них, если бы вовремя не вспомнил, что многие из них вовсе не умеют плавать. Этих я повыбрасывал на берег, настолько добр я был в этот в общем–то весьма неприятный для меня день.

Настроение у меня было препоганое. Даже несмотря на целебное Варево, ноги мои все еще ныли, а нервная система по инерции испытывала жажду.

Но не это было главной причиной моего дурного настроения.

Обе мои челюсти адски ныли, ибо у меня прорезались зубы.

От автора

Из всех моих коротких повестей этой (после «Оседлавших пурпурных») я отдаю предпочтение. Странная повесть, она имеет любопытную историю. Вначале она была послана Джону Кэмпбелу, бывшему тогда редактором «Эстоудинга» (сейчас «Аналог»). Он отклонил ее — с сообщением, что она вызвала у него тошноту — не потому, что это плохая история, а в связи с яркими биологическими деталями и предположениями. Он полагал, что читатели «Эстоудинга» будут реагировать так же. как и он. Я не был удивлен: это был не первый мой рассказ, вызвавший у Джона тошноту.

Опечаленный, так как мне нравились редакторы «Эстоудинга», я разослал повесть, заранее оплатив ответ, по всем возможным пунктам сбыта. Я миновал Горация Голда, редактора «Гэлакси» и очень хорошего покупателя, так как знал, что издательский живот Горация был не крепче, чем у Джона. Это было мне известно из опыта. Джон считался ярым реакционером, а Гораций — ярым либералом. Конечно, оба были индивидуальностями, увиливающими от хватки любого, кто старался удержать их, пока к ним пришпиливают ярлык. В этом случае общей причиной отказа был страх перед реакцией их читателей.

Боб Миллс, редактор «Журнала фантазии и научной фантастики», тоже отбросил повесть. Она ему понравилась, но была слишком крепкой для его читателей. В это время Лео Маргулис планировал издание нового научно–фантастического журнала «Сателлит» и, услышав о «Брате моей сестры» — тогдашнее заглавие было «Открой мне, сестра», — сказал Бобу, что должен прочитать ее. Он купил ее, и повесть, переименованная в «Странное рождение», была уже в гранках и проиллюстрирована для первого выпуска. Но планы Лео провалились: «Сателлит» был аннулирован.

Боб Миллс, пока все это происходило, изменил свои намерения. Он вынужден был сделать это. Выплатив разницу между ценой, уплаченной Лео и им самим, он опубликовал повесть под первоначальным названием. Большинство читателей было шокировано меньше, чем предполагали редакторы. Это было в тысяча девятьсот шестидесятом году, когда многие запреты были сняты. Склад ума основной читательской массы изменился, появилось больше гибко мыслящих людей.

Не хочу сказать, что реакция редакторов, отвергших эту повесть, была просто реакцией на две главные проблемы в ней: странное общество планеты Марс и еще более странный посетитель Марса — Марсиа. Эта повесть имеет твердую научно–фантастическую основу, но повествует она об инертности землян, внеземных экосистемах, сексобиологических системах, структурах и религии.

Итак, когда эта история была написана, Гавайи не были еще пятидесятым штатом, но это казалось вероятным.

Итак, воспроизводящая фаллическая система людей Марсии — это оригинальная концепция, так же как и оригинальна Джанетта Растигнак в «Любовниках».

В то время, когда я писал две эти повести, я был в своей сексобиологической фазе. И она может наступить вновь — без шуток.

Подумайте только, фаза эта снизошла на меня на короткое время в шестидесятых, когда я писал романы «Образ зверя» и «Дувший».

Шестая ночь на Марсе. Лейн плакал.

Он громко всхлипывал, а слезы бежали по его щекам. Кулаком правой руки он трахнул по ладони левой, так что обожгло плоть. И завыл от одиночества, изрыгая самые непристойные и богохульные ругательства, какие только знал.

После этого он перестал рыдать, вытер глаза, сделал глоток шотландского виски и почувствовал себя много лучше.

Он не стыдился того, что рыдал, словно женщина. После того, что произошло здесь, мужчина мог не стыдиться плача. Он должен был растворить в слезах царапающие душу камни; ему следовало быть тростинкой на ветру, тростинкой, а не дубом, который буря ломает или выворачивает с корнем.

Сейчас боль и тяжесть в груди ушли. Чувствуя себя почти утешенным, он отправил с помощью передатчика рапорт на судно, вращающееся по круговой орбите вокруг Марса на расстоянии пятисот восьми миль. И решил, что люди должны занять свое место во Вселенной. После всего этого он лег на койку и открыл единственную личную книгу, которую ему было позволено взять с собой, — Антологию шедевров мировой поэзии. Он читал то тут, то там, выхватывал то строчку, то две и закончил словами, которые шептал тысячекратно. Эти избранные места он читал, словно смаковал волшебный нектар: