Наконец, я решила, что лучшей стратегией было уставиться в ответ. В конце концов, мальчики не обладают монополией на Дело по производству взглядов. Так что я смотрела на него, пока Патрик в тысячный раз признавал свое без-яичие и т. д., и вскоре это была игра в гляделки. Через какое-то время парень улыбнулся, и, наконец, его голубые глаза взглянули в сторону. Когда он снова посмотрел на меня, я приподняла брови, вроде как говоря, Я выиграла.

Он пожал плечами. Патрик продолжал, и вскоре пришло время представиться.

— Айзек, может быть, ты захочешь быть первым сегодня. Я знаю, что для тебя пришло время испытаний.

— Да, — сказал Айзек. — Меня зовут Айзек. Мне семнадцать. И вроде как через пару недель я отправлюсь на операцию, после которой ослепну. Не хочу жаловаться или типа того, потому что я знаю, многим из нас гораздо тяжелее, но эмм… я имею в виду, быть слепым как-то хреново. Хотя, моя девушка помогает. И друзья вроде Августа, — он кивнул в сторону парня, у которого теперь было имя. — Так что вот, — продолжил Айзек. Он смотрел на свои руки, сложенные пирамидкой. — В общем, я ничего не могу с этим поделать.

— Мы с тобой, Айзек, — сказал Патрик. — Пусть Айзек это услышит, ребята.

И мы все монотонно сказали: «Мы с тобой, Айзек».

Следующим был Майкл. Ему было двенадцать, и у него была лейкемия [2] . Всю жизнь. Он чувствовал себя нормально. (По крайней мере, так он сказал. Он спустился на лифте).

Лиде было шестнадцать, и она была достаточно симпатичной, чтобы привлечь внимание красивого парня. Она была постоянной участницей встреч — долго восстанавливалась после рака аппендикса, о существовании которого я раньше не знала. Она сказала — как и в каждый раз, когда я появлялась в Группе поддержки, — что чувствовала себя сильной. Я слушала ее, в то время как брызжущие кислородом трубки щекотали мои ноздри, и думала о том, как все это напыщенно звучит.

Представились еще пятеро, прежде чем очередь дошла до него. Он слегка улыбнулся. Его голос был низким, каким-то дымчатым и чертовски сексуальным.

— Мое имя Август Уотерс, — сказал он. — Мне семнадцать. Меня слегка затронула остеосаркома [3] полтора года назад, но здесь я только по просьбе Айзека.

— И как ты себя чувствуешь? — спросил Патрик.

— О, отпадно, — Август Уотерс улыбнулся уголком рта. — Я на американских горках, которые идут только вверх, друг мой.

Затем была моя очередь, я сказала: “Меня зовут Хейзел. Мне шестнадцать. Щитовидка с метастазами в легких [4] . Я в норме”.

Встреча продолжилась: сражения пересказывались, успешные битвы против безнадежно проигранных войн; надежда хранилась; семьи прославлялись и проклинались; было решено, что друзьям просто не понять; слезы проливались; утешение обеспечивалось. Ни я, ни Август Уотерс не проронили ни слова, пока Патрик не сказал:

— Август, может, ты хотел бы поделиться своими страхами с группой.

— Моими страхами?

— Да.

— Я боюсь забвения, — сказал он после минутной паузы. — Я боюсь его как пресловутый слепой, который боится темноты.

— Слишком рано, — сказал Айзек, вымучивая улыбку.

— Это было бесчувственно? — спросил Август. — Я могу быть слеп к чувствам других людей.

Айзек смеялся, но Патрик поднял обвиняющий перст и сказал:

— Август, пожалуйста. Давай вернемся к тебе и твоим проблемам. Ты сказал, что боишься забвения?

— Именно, — ответил Август.

Патрик казался растерянным.

— Не хотел бы…эээ, не хотел бы кто-нибудь это прокомментировать?

Я не была в нормальной школе три года. Мои родители были двумя моими лучшими друзьями. Моим третьим лучшим другом был писатель, который никогда не знал о моем существовании. Я была достаточно скромным человеком — совсем не из тех, кто подскакивает с места.

И все же, только в этот раз, я решила высказаться. Я начала поднимать руку, и Патрик, с очевидным облегчением, сразу сказал: «Хейзел!» Я уверена, он предположил, что я хочу открыться. Стать Частью Группы.

Я посмотрела на Августа Уотерса, который ответил мне взглядом. Его глаза были настолько голубыми, что сквозь них практически можно было видеть.

— Придет время, — сказала я, — когда все мы будем мертвы. Все. Придет время, когда не будет ни одного человека, чтобы вспомнить, что кто-то когда-то существовал или что наш вид что-либо совершил. Не будет никого, кто мог бы вспомнить Аристотеля или Клеопатру, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, и построили, и написали, и придумали, и открыли, будет забыто, и все это, — я обвела руками комнату, — будет напрасно. Может быть, это время придет скоро, а может, оно наступит через миллионы лет, но даже если мы переживем взрыв солнца, мы не будем жить вечно. Было время до того, как организмы обрели сознание, и будет время после. И если неизбежность человеческого забвения беспокоит тебя, я предлагаю забыть об этом. Бог свидетель, это то, что все делают.