— Но на прошлой-то неделе, когда вы с ним виделись, у него какой был причесон? — настаивал Кузьмин. — Что, жалко сказать что ли?

— Все, что я могу вам сказать, мой юный друг — это то, что на прошлой неделе никакого ирокеза у него не было! — выпалила Крикуненко.

— И уверяю вас, Антон, на этой неделе он тоже не вырос! — отчаянно блефуя, заключила Яна.

— Да это было бы просто смешно — при его-то росте, — усмехнулась Крикуненко.

— Очень даже прикольно он смотрелся с ирокезом при своем росте, — настаивал Кузьмин.

— А я вам скажу, что при таком росте люди со вкусом, к коим я, безусловно, причисляю и моего друга Романа, носят только гладкие прически! — не уступала Крикуненко.

— Все, пора закругляться, — неожиданно подал голос Кудряшов. — Иначе через пять минут мы начнем обсуждать, какие трусы сейчас носит Светлов.

— Всем спасибо, все свободны! — провозгласила Яблонская.

— А я так и не поняла, какого он роста, — пробормотала Корикова, но ее голос потонул в общем шуме.

Этим же вечером в дверь Анжелики Серафимовны позвонили. Хозяйка прильнула к глазку и остолбенела:

— Карман… Ой, Норманн Иваныч! Какими судьбами! Извините, я не одета. Через минуту открою, — и бросилась в спальню.

На самом деле Анжелика не ходила по квартире голой. Другое дело, что ее фланелевый халат имел самый затрапезный вид, а плюшевые шлепки на три размера больше настойчиво просили каши. В шкафу царил хаос, и Крикуненко не сразу удалось выудить из кома тряпья какие-то менее мятые джинсы. «Жаль, жаль, что не купила тогда на корейском рынке тот шелковый халатик, — подумала Крикуненко. — И вот, пожалуйста — не в чем встретить дорогого гостя».

Щелкнул замок, и Анжелика Серафимовна узрела чуть смущенного и чуть поддатого Кармана с тортом и цветами в руках, а тот — значительно менее пафосную, чем обычно, Крикуненко. Из зала доносились позывные «Поля чудес», а с кухни тянуло жареной картошкой.

— Я только что закончила прослушивать Берлиоза, — как бы оправдываясь, залепетала Анжелика. — И буквально на одну минуточку переключила свой любимый канал «Культура» — глянуть, не сбрил ли усы Якубович. Не спрашиваю, зачем пожаловали, а приглашаю со мной отужинать.

Карман охотно согласился.

— По рюмочке в честь пятницы? — и он достал из портфеля дорогой кожи четверку посредственного коньяка.

— С хорошим человеком да под приятную беседу не откажусь, — просияла Анжелика. — Чего к картошечке прикажете? Вообще-то, я уже два года исповедую вегетарианство, но граммов двести «Краковской» для желанных гостей всегда держу. Не желаете ли также йогуртов? Имеется парочка — чернично-земляничный и маракуйя-папайя.

— Йогурты — отказать, а колбасы постругайте, — согласился Карман Иваныч.

Картошка была чуть недожарена, местами пригорела, к тому же конкретно пересолена, но Карман был голоден.

— Позвольте спросить, чем обязана столь неожиданному визиту? — кокетливо поинтересовалась Крикуненко, принимаясь за фирменные фокусы с коньяком. Что уж только она ни выделывала с рюмкой, чтобы полнее оценить букет второсортного напитка — и катала между ладонями, и нагревала стекло бокала дыханием, и подносила к лампе — полюбоваться игрой цвета.

— Что ж, секрета нет, — развел руками Карман. — Зашел потолковать… о Пушкине. Условно говоря.

— О Пушкине? — Крикуненко застыла в недоумении. — То есть?

— Да-с, об Александре Сергеевиче Пушкине, нашем всем! — заключил Карман и обновил рюмки.

— Позвольте, а при чем здесь я? — продолжала недоумевать Анжелика.

— Ну как при чем? Условно говоря, слава о вашей высокой культуре и широком кругозоре давно вышла за пределы редакции, — обычно немногословный Карман вдруг ощутил прилив вдохновения. — А мне, знаете ли, порой хочется отвлечься от счетов-фактур и налоговых деклараций. И утолить, так сказать, духовный голод, — и Карман ткнул вилкой в кусок «Краковской».

— Хорошо, давайте побеседуем о Пушкине, — недоверчиво сказала Крикуненко. — Что же вас интересует? Может быть, история создания гениальных строк «Я помню чудное мгновенье»? Извольте. В живописном парке псковских помещиков Осиповых-Вульф молодой Саша Пушкин встречает ангельской красоты и высокой же нравственности молодую женщину. Ее цветущая юность принесена в жертву грубому солдафону, и бедняжка несчастлива как камни…

— Это я знаю, — перебил ее Карман. — В школе проходили. Но она ему сразу не дала, а когда дала потом, в Питере, Пушкин написал о ней в своем дневнике всего три строчки. Не вспомню сейчас точно, но дурой она оказалась первостатейной — это факт.